Проекты

Ким Бакши

Проект № 6-2
Умный в гору...
(Глава из книги «92 ступени»)

Как всегда, первый взгляд за окно. За окном туманно, не знаю, хорошо ли нам будет ехать в район. Мы бы хотели… Проклятая привычка – боязнь говорить «я». Я бы хотел поехать в деревню Патара, Бадара (это стр. 156 в книге Шаэна Мкртчяна «Историко-Архитектурные Памятники Нагорного Карабаха»), местность еще называется Птрецик по имени реки, в долине которой расположилось село и на окружающих его холмах и горах стоят многочисленные монастыри, руины древних поселений, заброшенные кладбища, множество хачкаров. И всё это в окружении ореховых рощ, лесов с их съедобными травами и студеными источниками, альпийских лугов.

Шаэн Мкртчян в своей книге обещает привлекающие сердце места – среди них монастырь Охты ехци – то есть «Семь церквей». Шесть из них оригинально прилепленные друг к другу, образуют внутренний двор, в котором как будто расставлены великолепные хачкары.

А из Охты ехци по лесной тропинке Шаэн обещает привести меня в Цера Наатак, где вокруг церкви на скальном мысе расположено более 200 хачкаров IX–XII – третье по богатству после Старой Джуги (там хачкары уничтожены азерами, так что это место, к великому сожалению, не в счет) и после Норадуза, что на берегу озера Севан.

Узнав такое, можно ли было не устремиться в этот самый Цера Наатак?..

Итак, в Бадару! Сначала едем как будто бы в Дадиванк или в Гандзасар, но значительно раньше сворачиваем налево в деревню Бадара.

Благодаря тому, что мой постоянный путевой сотоварищ Рубен служит в министерстве образования инспектором, ездит с проверками по районам, в школах его уважают и побаиваются, несмотря на его широкое лицо, с выпуклыми щёчками, явно доброе. Вот почему в наших путешествиях в каждом очередном селе мы останавливаемся перед школой. Рубен обычно ищет и находит директора. И нам всегда обеспечено не просто угощение, что, думаю, было бы и так, но и важная помощь – в школах ведь работают люди образованные, знающие свой край, всегда укажут, где какие церкви и монастыри стоят в округе, как до них добраться.

Эта школьная схема прекрасно сработала и в Бадаре. Мы остановились у изгороди, за ней огромный двор, чуть ли не футбольное поле. В глубине распластано здание школы. И вот мы уже сидим в кабинете директора, излагаю нашу цель, прямо как написано у Шаэна: сначала добраться до монастыря Охты ехци, а там по тропинке пройти до Цера Наатак.

– По какой тропинке? Это на соседней горе, далеко. До Цера Наатак надо отдельно добираться, на машине ехать, а не по тропинке…

В окно заглядывает развесистая сосна, длинные, как у дикобраза, иглы лезут к раме. Наверно, летом в жару в открытое окно вплывает бальзамический запах хвои.

Перехватив мой взгляд, директор говорит:

– Вам бы летом к нам приехать или хоть бы заранее предупредили, мы трактор бы нашли или лошадей под седлами на крайний случай организовали. А сейчас до Охты ехци на вашей «Ниве» не проедешь, шли дожди, палый лист покрывает дорогу, под ним влажно, будете буксовать. А до Наатака – попробовать, пожалуй, можно…

Но и туда нужен проводник, наш шофер Марат, конечно, не знает, куда ехать. Знает как, он всегда уверенно чувствует себя за рулем. Но даже он без подсказки не доберется до вершины Наатака. Послали за человеком. Им оказался молодой мужчина, успевший переодеться в дорожную форму, в резиновых сапогах, учитель биологии и географии Хачатрян Овик, он охотник. Дальнейший наш путь показал, что такое сочетание педагогических специальностей и знания природы необходимо в этом горном и лесном крае.

Выехали из села, сопровождаемые любопытствующими взглядами редких прохожих. Но уже за самым селом начался подъем, который я бы обозначил словом «борьба». Переезжаем ручей, бывшую речку, гремим придонными камнями. Грязь и глубокие колеи начинаются с самого начала, Марат вертит баранкой, а иногда баранка сама начинает вертеться, бьет шофера по рукам. Машина опасно наклоняется, это мы пытаемся объехать яму по ее скользкому краю. Это, конечно, путь, о котором никто из местных жителей не думает, как о дороге. Путь для тракторов, идущих на дальние поля и покосы, путь домашних животных. Чуть позже, уже значительно поднявшись, мы въехали на луг, избежав спуска в безжалостно развороченную тракторами лощину. Навстречу нам поднялось стадо коров, удивительно симпатичных, с белыми носами, а уши их – черные – переполнены были ослепительно белым волосом. Пастух лежал на подстеленной брезентовой куртке и задумчиво глядел, как наша машина, разрывая размокший дёрн и оставляя за собой черные следы на траве, снова втянулась в свой тяжелый путь.

Теперь он напоминал тоннель из близко ставших деревьев, сомкнувших свои кроны над головой. Черные толстые ветки дубов опасно наклонились над нами. Нос машины задран, так и кажется, что вот сейчас ветки безжалостно ударят в крышу, а то и по голове. Кто-то сзади шутит: Пригибайтесь!

Выезжаем из тоннеля, справа травянистый склон. По нему тесно расставлены деревья. Наблюдаю вблизи структуру леса, из каких пород он состоит. То, на что я привык глядеть снизу, издалека, откуда все сливается в этакий зеленый каракуль.

Но долго размышлять об этом не приходится, подъезжаем к опушке. С чувством возникшей опасности гляжу, что дороги вообще нет, под сень деревьев круто уходит едва заметная тропка. Марат тоже как бы упирается в нее, даже сбрасывает газ, но тут же решительно двигает вперед один из рычагов, включает дополнительное усилие на колеса. Он прав: неизвестно, что нас ждет впереди. Тропку он пускает меж колес, поднимаемся по талой листве, начинаются пробуксовки, о которых предупреждал директор школы. Хуже всего то, что путь наш то и дело пересекают канавы, их не объедешь – узко, а в них мокрая листва лежит особенно густо. Марат осторожно спускает передние колеса – неизвестно какая тут глубина, – а вот выбраться сразу не удается. Автомобиль бессильно дергается. Марат включает блокировку колес. В машине все замолкли и даже, кажется, задержали дыхание, мы двинулись вперед – до следующей канавы.

Но через несколько метров начался головоломный спуск. Марат снова включает все свои рычаги, говорит, что спуск опаснее, чем подъем. Может увести к краю обрыва и тогда – прощай машина, прощай молодость! Для меня прощание с молодостью не опасно, давно с ней попрощался. Скорее – прощай жизнь.

Съезжаем, скорее соскальзываем в пропасть. Чтобы отвлечься, рассматриваю, как разнообразно осенней листвой украшены деревья. Одновременно понимаю: как крут был спуск, так крут скоро будет и подъем, ведь Наатак-то не в долине, а на вершине горы. Так и получилось.

Снова машина ревет, задирает нос. Снова запрокидываюсь, и моя передняя спинка наваливается на сидящего сзади Рубена, чувствую, его коленки упираются в меня. Он в который раз спрашивает: «Вам неудобно?» В ответ я еще больше подаю вперед, подвигаю на салазках мое сиденье к переднему стеклу, колени к груди.

Но после подъема снова, к удивлению, начался, провальный спуск, его мы встретили спокойнее, и вслед за ним снова крутой подъем. И снова узенькая тропинка змеилась меж колес нашей белой «Нивы», и опять путь был сжат до размеров узкого тоннеля. И куст шиповника, усеянный плодами в форме собачьих сосков, опасно наезжал на нас и бил по стеклу. И все вокруг нас шумело, царапало в днище, в дверцы, это окружающая природа не хотела нас пускать и хлестала по кузову. И все время справа сквозил через листву и мелкие кусты – опасный обрыв, напоминал нам memento mori, чтобы мы не забывали о смерти.

Так мы двигались, прорывались все вверх – со спадами, спусками и крутыми подъемами. Пока, наконец, путь нам преградил огромный камень прямоугольной формы, густо обросший мхом. «Все, – сказал Овик, – вылезаем, дальше машина не пройдет».

Скрипя суставами, едва передвигая онемевшие ноги, я приблизился к камню, это был хачкар! На него, как всегда жадно на хачкары, набросился Манвел Мхитарян. Всю дорогу он молчаливо сидел сзади, зажатый между Рубеном и Овиком, нашим сопровождающим, учителем. Теперь пришло его время. Сорванной веткой он стал торопливо очищать камень от мха. Измерять камень рулеткой, заносить что-то в тетрадь. Не успели мы все выбраться из машины, а Марат – развернуться на пятачке меж стволов деревьев, как Манвел расчистил изображение креста на каменной плите и по известным ему (да и мне, пожалуй) признакам сказал: «Двенадцатый–тринадцатый век!»

«Поднимаемся», – сказал Овик и решительно полез в кусты мушмулы, окружившие тропинку. Манвел последовал за ним. И я пошел, наивно предполагая сразу или, по крайней мере, скоро увидеть церковь Цера Наатак. Вместо этого, передо мной круто встал поросший деревьями склон – настолько круто, что сначала он показался мне почти вертикальным. Я попытался взять его фронтальной атакой – по прямой, но только сбил себе дыхание. Тут я заметил, что Овик идет не прямо вверх, а так сказать, галсами – скрадывает крутизну, двигаясь то вправо, то влево, поднимается постепенно. Он подождал, пока я поравняюсь с ним, протянул мне палку. С ней стало легче. Пошел тоже галсами.

Но что с моим дыханием? В ногах чувствую силы, но вот разинул рот, как рыба на берегу, шумно глотаю воздух, но сил нет. Хватаюсь за кусты, за тонкие стволы деревьев. Сверху Овик советует: «Остановитесь. Не торопитесь. Присядьте.» Чувствую, присядешь, а встать не будет сил.

Хватаю воздух ртом, но его как будто нет. Вот так при подводном нырянии втягиваешь глоток воздуха, заключенный в маске, но в нем уже давно нет кислорода, и удушье не проходит. В исчезающие мгновенья вижу себя мучительно всплывающим на поверхность моря, к воздуху, к небу. Вот уже видна зыблющаяся, зеркальная, как ртуть, изнанка волн. В последнем мучительном усилии втянул весь воздух из маски, так что стекло прилипло к лицу, сплющило нос…

Обнаруживаю себя стоящим на горе и держащимся за низкорослое деревце. Остановился и о чем-то думаю. Стыдно. Слабак! Нет, шаг за шагом надо подниматься хоть немного. Сдаваться нельзя. Вон как Манвел, он меня далеко обогнал.

Еще несколько движений налево, направо, несколько выигранных метров подъема, и вот, гляжу, довольно близко от меня Овик сел на краю чего-то и ноги свесил, закуривает. Он, значит, дошел?.. Слева от него из-за гребня высовывается несколько рядов грубой кладки и кровля, поросшая жухлой травой. Храм?..

Ничего себе, дорога к храму! Но уже близко…

Тут бы мне встрепенуться и, как говорится, с новыми силами… Но их нет, сил-то, и я снова тащусь. Переставляю палку, за ней ногу, вторую. И медленно движутся перед глазами: прошлогодняя трава, мелкие камешки, бледные грибы – множество – неизвестной мне породы. И все время мне что-то напоминает – такое же мое бессилие и разинутый рот. А! Вот что. Опять вижу… Темные блокадные месяцы в Ереване, морозный номер в гостинице, сплю, навалив на себя одеяла, покрывало, портьеру. Сначала поджать ноги, согреть небольшой кусок, потом постепенно обжить все пространство, вытянуться. К утру вода в стакане замерзает. Тогда-то я и схватил воспаление легких. Но ничего не знал о нем. И удивлялся, чего это, разинув рот, ловлю воздух. Поднимаюсь по лестнице и останавливаюсь без сил.

Обо всём думал я на том подъеме, но только не о том, что мне семьдесят пять лет. И что на такой высоте уже, может, и кислороду мне маловато. Опять же, сидячий образ жизни… А когда добрался до края, до гребня и опустился на краю, то уже ни о чем не думал. Сидел и унимал шумно бьющееся в горле сердце…

Встал, делаю вид, что все в порядке. Овик уже стоит у входа в храм и указывает мне путь. Тут и впрямь, недалеко, но пугает подпорная стенка, опасно цепляющаяся за край обрыва. Вдоль нее не пройдешь. Надо снова подняться – теперь уже по изъеденным временем ступенькам и потом спуститься.

Бросаю первый взгляд на церковь. Внешнее впечатление от храма неважное. Низкие и будто бы вросшие в землю ряды грубо обломанных и беспорядочно сложенных, скрепленных раствором камней напоминают скорее скотный сарай. Деревья со всех сторон обступили храм, искривились над ним. Высотой своей они еще пуще принижают грубую постройку. Сухая листва засыпала кровлю, бесформенную от разросшихся на ней кустов.

Овик протягивает мне руку. Да, я и сам дойду! На ватных ногах, но этого показывать нельзя. Несколько ступеней вверх, потом вниз, и темный прямоугольник портала принимает меня во внутреннее пространство храма.

Когда глаза начали привыкать, я смог различить над головой круглящийся свод. Наконец, и два окна-бойницы глянули на меня, но не смогли рассеять мрака.

Я стоял в тишине, окруженный стенами, на которых застыли молитвы многих поколений крестьян, живших вокруг, приносивших сюда детей, чтобы им дали имя, здесь провожавших своих мертвецов. Их надгробные камни за века тесной толпой окружили храм. Мне хорошо было стоять здесь, вдыхать минеральную сырость и горьковатый дух палых листьев, которые ветер намел сюда. Намоленная, деревенская, скромная, она казалась родной – эта грубая маленькая базилика. Весь Арцах уставлен такими.

Овик, остановившийся в дверном проёме и застивший мне свет, рассказал простую, тоже деревенскую, былину этих мест, что двое молодых полюбили – он, как водится, был бедный, она из богатой семьи, но родители, как всегда это рассказывает народ, были против. Влюбленные убежали сюда, на гору, стали жить, таскали камни, сложили простую церковь, стали замаливать свои грехи. Потом что-то случилось… В общем, все, как полагается в легенде, где счастье не бывает долгим, рай в шалаше – короток…

«Яман, дле яман!» – «Горе мне, горе. Тоска, печаль, кручина…» –«Дле Яман…» Вспомнилась мне эта армянская песня – тягучая, хватающая за сердце. Не скажу «моя любимая», эти слова сюда не подходят. Просто горько становится – от любви, от понимания, от сочувствия и невозможности помочь.

«Дле яман… Горе пришло как огонь…
Вай, дле яман… Пришло, дошло до моих окон...
Яман, яман…
Наши дома напротив, мы влюблены
И не знали, что будем отделены –
Яман, яман.
Солнце прикоснулось к горе Масис,
Яман, яман!
Тоскую по моей любимой, вай ме, Сис!
Ветер дует так нежно-нежно,
Яман, яман…
Горе безутешно,
Дошло до самых губ моих, яман, дле яман!..

Я зашел за церковь – туда, откуда видна была вся плоская вершина горы – небольшой треугольный мыс. Он весь был неровен, волнист, меж деревьями то там, то здесь выпирали из земли округлые, волосатые от мха холмики. Я подумал, что где-то, может быть у самых моих ног лежит безвестная, безымянная уже могила влюбленных. Сюда приходила безутешная мать юноши, проливала слезы, корила себя. Здесь перед камнем на корточки, по крестьянскому обычаю, присаживался и виновато закуривал отец девушки.

Пока я стоял да раздумывал, Манвел с помощью Овика принялся за обычное свое дело – палочками они сдирали мягкое одеяло с мохнатых холмиков, под ним оказывались хачкары. Манвел рассматривал крылатые кресты на них, разбирал неясные надписи, делал обмеры, заносил описания в блокнот. При этом бормотал про себя: «Какой это век… четырнадцатый, не позже. А это – шестнадцатый…»

Оказалось, что все холмики вокруг – это сброшенные с оснований и поросшие мхом хачкары. Сколько их тут – кто считал? Они расположились на всей плоской вершине, сползли за ее пределы, покинув тем самым родные могилы. Под влиянием дождей, льющихся под них, тающего снега, кустарников и молодых деревьев, упрямо растущих под ними и приподнимающих каменные плиты, хачкары незаметно плывут по склонам. И один уже лег на тропинку и преградил путь нашей «Ниве».

Из головы нейдет рассказ про юношу и девушку, в одинокой любви построившие церковь. Понимаю, что это легенда. И все же возвращаюсь ко входу, рассматриваю, как положены там камни, ищу следы труда, который был совершен много-много лет назад.

Вот они искали, чем накрыть вход, и нашли длинный камень, гладко обтесали одну его сторону – ту, что будет над головой, поднатужились – тяжесть немалая – и положили на место. Я как будто вижу их усилия, читаю их замыслы и расчеты. Теперь надо было сделать так, чтобы гнет камней над перекрытием не был разрушительным. Они нашли еще две глыбы, положили их на плиту так, чтобы концы глыб высунулись за пределы перекрытия. И чтобы все мелкие камни, которые были затем положены на них, уже давили не на плиту над входом, а на стену.

Ах, что за стены были у церкви, как красноречивы они! Многое можно было понять о том, как трудились здесь люди из расположенной ниже и ныне заброшенной деревни, с каким невыносимым трудом они громоздили сюда камни. Как были не в состоянии их тесать-подбирать, что-то отбрасывая, а использовали буквально каждую глыбу, каждый осколок из поднятых на вершину. Их клали подряд – что было под рукой, а вернее, то, что было сейчас привезено, а выше – то, что завтра и так день за днем. Поэтому стены казались нагромождением камней, крепко стянутых раствором. Где они брали воду? Как тащили наверх цемент?.. О чем не подумай – везде труд сквозь силу, сверх сил. Тут – хочешь не хочешь – вспомнишь строки Мандельштама об Армении и, в который раз, поразишься их глубине и точности: «Как бык шестикрылый и грозный, // Здесь людям является труд…»

Представляешь этих тяжеловыйных шестикрылых быков и невольно думаешь о вековечном труде крестьян, которые расставили свои церкви по вершинам гор в недоступных для врагов местах.

Меж тем, Манвел обнажил от мха второй хачкар и жадно озирается вокруг, хочет приступить к третьему, но при этом явно колеблется: всех не очистишь, тут надо поселиться, работы хватит на много дней. Овик охлаждает его, они с учениками уже пробовали, но за год всё опять зарастает. Очень здесь высокая влажность.

Да, формально прав тот, кто сравнивал здешнее скопище хачкаров с кладбищами Старой Джуги – ныне уничтоженными азербайджанскими варварами – и с лесом хачкаров на берегу Севана – в Норадузе. Но все здешнее богатство пока не доступно глазу – под мшистой шубой, а сколько еще их скрыто под волнистой, заряженной могилами землей! Это одно из очень многих мест в Карабахе, где богатства скрыты и ждут будущих (вот только когда?) исследователей.

Ну, что, пора назад? Гляжу, по штанине ползет вверх маленький клещ – привет из моей любимой деревни Бояково, там, правда, об эту осеннюю пору все клещи перевелись, заснули?..

Возвращаемся. Оказывается, на зту гору есть и не такая крутая дорога, но более длинная. Овик же хотел побыстрей, полез напрямик, обманутый моим бодрым не по возрасту видом.

Теперь он идет впереди, обходит крупные глыбы и сползшие, спящие под мхом хачкары. Мы движемся следом, но все-таки спуск крут и невольно переходишь с шага на бег. Скользко, трава влажная. Чтобы не сесть на зад и не проехаться, выбираешь, куда ступить, вглядываешься. Так вот вижу и поднимаю с земли длинную светло-кремовую с темными кольцами иглу. Неужели дикобразы?

– Да, и много, – откликается Овик. Знаю, что он охотник.

– А кто еще здесь водится?

– Волки, лисы. Медведей здесь, на вершине, много.

– Много? – я тревожно оглядываюсь, вслушиваюсь, не трещит ли сухой валежник под тяжелыми лапами.

– Они сейчас сытые, добрые...

В таких беседах, то бегом, то шагом, опасно оскальзывась (это я!), мы спустились к машине. Но еще раньше услышали радио. Наш шофер Марат и мой верный сопровождающий Рубен сидят в «Ниве», открыли дверцы и в ожидании нас слушают музыку. Правда что: умный в гору не пойдет. Садимся и мы, хлопаем дверцами. Господи, как хорошо!

Взревел мотор. Мы снова оказываемся внутри двадцать первого века.