Два рассказа
Наташа
С первого по восьмой класс с нами училась девочка по имени Наташа. Она была полукровкой. Мама ее была русской, а папа, известный философ Л.А., – армянин. Родители Наташи были в разводе. Она жила с мамой в крохотной комнате в коммунальной квартире. У отца была новая семья, сводный брат, который стал известным журналистом.
Наташа была девочкой очень необычной: умная, эксцентричная и очень амбициозная. Она резала правду-матку в глаза, а тех, кто этого не делал, считала лицемерами и ханжами. Ее любимым занятием был эпатаж, и все боялись попасть под ее острый язык и беспощадную критику. Она бравировала «взрослыми» терминами, которых, наверно, набиралась в доме у своего отца и которых мы не понимали (приходилось рыться в словарях, чтобы понять, обозвала она тебя или похвалила). Сейчас я понимаю, что все ее выкрутасы шли от комплексов.
Наташа была ярко выраженным лидером. Она любым способом старалась привлечь к себе внимание и доказать свою исключительность. Ей это удавалось. Она была странная. Образ меняла резко и неожиданно. Вдруг из «Зои Космодемьянской» она могла превратиться в котенка (ей это зачем-то было нужно). Она была начитанна и не упускала возможность козырнуть своими знаниями. Большинство одноклассников ее побаивались, некоторые третировали, некоторые восхищались, но никто не был равнодушен. Наташа сама выбирала, с кем ей водиться, а кого презирать.
Я ее тоже побаивалась, но в то же время хотела с ней дружить. Вспомним, что мои ранние школьные годы пришлись на хрущевскую оттепель, когда многое менялось, ослабевали железные тиски сталинского времени, мы стали многое узнавать о своем прошлом, о людях, которых принято было считать кумирами, а на поверку они оказались злодеями, о молодых поэтах и писателях, которые были ранее неизвестны. Начинались шестидесятые, время духовно-интеллектуального возрождения и свободы. А дверь в этот мир нам приоткрыла Наташа – странная девочка из отрочества, сыгравшая огромную роль в моем культурном и интеллектуальном развитии.
Наташа часто бывала дома у отца, где всегда собирались интересные люди, бывали гости из России, и Наташа имела возможность не только общаться с ними, но и получать информацию, которая была нам всем недоступна. От Наташи я впервые узнала о Булате Окуджаве, впервые в ее исполнении услышала его песни (потом уже появились его записи), стихи Федерико Гарсиа Лорки, ставшего моим любимым поэтом. Для меня это был культурный шок. Должна сказать, что любовь к поэзии Лорки сохранилась у меня на долгие годы. Когда уже появилась возможность покупать книги, я собирала сборники стихов Лорки в разных переводах и сравнивала их. Больше всего мне нравились переводы Гелескула (их-то я и услышала впервые от Наташи). В студенческие годы я даже немного изучала испанский только лишь для того, чтобы прочитать в подлиннике несколько стихов Лорки.
Вокруг Наташи образовалась компания из нескольких девочек нашего класса. Она снабжала нас литературой и записями, водила на выставки и просмотры новых фильмов, устраивала для нас всякие конкурсы. Она доставала литературные журналы – это были модные тогда «Новый мир», «Октябрь», «Иностранная литература». Были и сборники стихов, новые популярные романы. Мы стояли в очереди за книжками от Наташи. Тот, кому доставалась первая очередь, считался фаворитом. Но Наташа с легкостью меняла фаворитов, наверно, чтобы постоянно держать нас в напряжении и зависимости. Мы покорно подчинялись.
Она диктовала нам свой вкус и выносила безжалостный приговор пошлому, ханжескому, безвкусному, буржуазному, богатому (вот откуда, наверно, мое безразличие и даже презрение к материальному). Наташа была очень изобретательна. Она находила все новые способы держать нас на поводке, а мы с удовольствием глотали ее наживки. Благодаря Наташе я начала рисовать и увлеклась настолько, что даже подумывала поступать на факультет искусствоведения Ленинградской академии художеств. Но это было уже значительно позже.
Наташа посещала уроки рисования в какой-то студии, и, поскольку мы во всем старались ей подражать, то тоже стали рисовать. Чтобы блеснуть своими навыками рисования, она придумывала очень необычные конкурсы. Скажем, она читала нам какой-нибудь стих или же произносила фразу или слово (например, «наваждение» или «веселое настроение») и давала нам задание «нарисовать» услышанное. В назначенный день мы приносили свои рисунки и с нетерпением ожидали Наташиного приговора (у меня до сих пор сохранились акварели этих лет). В качестве эталона, конечно, выступали ее работы. Надо отдать ей должное, она имитировала демократическое обсуждение работ, но в конце всегда высказывала свое мнение, которое было мерилом наших способностей.
Мы находились в сладком плену у Наташи. Все, что я делала, я примеряла к тому, как к этому отнесется Наташа. Она, несомненно, заложила в нас очень многое и была тем катализатором, который пробуждал интерес к духовному. Каждая из нас вынесла из этой странной дружбы что-то свое – кто в большей, а кто в меньшей степени. Это и дружбой-то назвать трудно. Пожалуй, это был первый опыт духовного общения, благодаря которому мы развивались, искали, страдали, вдохновлялись и постигали новые истины.
Ближе к 8-му классу миф Наташи стал постепенно рассеиваться. Она перешла в математический класс, а мы продолжали учиться в обычном классе для отбракованных. С ее стороны, это был очередной демарш. Она в первый же день заявила преподавателю математики, что собирается стать филологом, а математика ей нужна для гимнастики ума. Аршо (математик) пришел в ярость от наглости и самонадеянности этой «выскочки», так как всех нематематиков считал людьми ущербными. Наташа с трудом проучилась в математическом классе и по окончании поступила на филфак. Я же, проучившись в обычном классе (при этом усиленно занимаясь с репетиторами), поступила на физфак.
Мы и после школы изредка встречались с Наташей. Одна из последних наших встреч произошла в 1973 году, когда умерла ее мать. Наташа в это время училась в аспирантуре в Москве, а тетя Валя жила в Ереване одна. У нее началась депрессия, и однажды она выпила уксус, промучилась несколько дней и умерла. Наташу вызвали из Москвы. Я считала своим долгом поддержать ее и осталась ночевать у нее накануне похорон. Мама отговаривала меня вообще ходить на похороны, а тем более – оставаться ночевать в доме, где было совершено самоубийство. Но я не могла оставить Наташу.
Это была жуткая ночь. Кошка тети Вали всю ночь ходила по комнате, поднималась на диван, где мне постелила Наташа, и то ли стонала, то ли урчала. Я так и не смогла уснуть.
На следующий день похоронили тетю Валю.
Праздник цветов
Четвертый класс – выпускной. Эмма Гайковна, которая учила нас азам математики, русского языка и литературы, передала нас Фае Ивановне, Мэри Аршавировне, Маргарите Мелконовне и другим предметникам, которые должны были вколачивать в нас знания, каждая в меру своей настырности. В 11 лет кончилось детство, и началось тревожное отрочество. В школе было принято отмечать окончание 4-го класса торжественным утренником. В честь нашего расставания Эмма Гайковна задумала красочное представление, в котором девочки нашего класса должны были изображать цветы. Мальчикам тоже отводились какие-то роли. Моим цветком был нарцисс.
Родители одноклассниц развернули бурную деятельность. Мама Сирануш, которая должна была изображать королеву цветов розу, взяла у знакомой костюмерши из оперного театра балетную пачку из красной органзы. Другие мамы тоже подсуетились, мобилизовав своих подруг и портних. Я рисковала оказаться золушкой. Маму напрягать своей проблемой не могла, так как она была загружена и без меня. Я стала искать выход сама. Купила 2 рулона зеленой и желтой бумаги (благо, она стоила копейки) и с помощью ножниц и клея смастерила довольно приличные костюм и корону.
Настал день утренника. В школе царила предпремьерная суматоха. Мамы суетились, распаковывали свертки, одевали своих ненаглядных дочек. Когда я увидела Сирик в умопомрачительной красной пачке и с большим красным бантом на голове, мне захотелось сбежать. Бумажный нарцисс выглядел, как сорняк в букете роскошных парниковых цветов. Но бежать было поздно, да и невозможно при моей обязательности.
Представление началось. Мы в соответствии со сценарием продекламировали наши роли. Когда спектакль подошел к концу, Эмма Гайковна объявила конкурс на лучший костюм. Уж, не знаю, кто принимал решение о присуждении призовых мест, но первое место досталось моему нарциссу, как лучшему (потому, как единственному) самодельному костюму. Воистину, наша Эмма Гайковна была ценительницей от кутюр.
Я думаю, что этот и еще один, более драматический случай, предопределили мое пристрастие ко всяким поделкам, чем я занимаюсь по сей день. А случай был вот какой.
К 12 годам я научилась вязать крючком. Это стало моим любимым занятием на всю жизнь. Я обвязывала платки, края лоскутов, соединяла их в причудливые полотна – вот увлекательное занятие! Мама радовалась, что у нее растет дочь-мастерица. Кажется, радовалась преждевременно. Стоит напомнить о том, что в те годы приличная одежда была в большом дефиците. Люди годами копили деньги, чтобы купить хорошую ткань и заказать портному пальто или костюм, которые носили по многу лет, передавали по наследству младшим братьям и сестрам, перелицовывали, делая вид, что приобрели новую вещь.
Чаще всего вещь привозилась из Москвы, и это был настоящий шик. В мамином шифоньере висело несколько привезенных из Москвы роскошных вещей. Это были 2 макинтоша – мужской и женский, и изумительное дамское демисезонное пальто табачного цвета, на которое мама раскошелилась, экономя на всем во время пребывания в Москве, куда поехала как делегат конференции акушеров-гинекологов. Пальто было очень модное: со стоячим простроченным воротником, широкими простроченными манжетами с отворотом, очень элегантное. Оно необычайно подходило маме, и она берегла его – носила от случая к случаю.
В тот злополучный день я почему-то не пошла в школу. Мы с Суриком были дома одни. Наверно, у меня был очередной приступ «резания», который выражается в том, что мне позарез надо что-то разрезать, переделать, перешить. Этот «недуг» остался у меня на всю жизнь, и с ним бороться – выше моих сил. Благо, сегодня есть магазины “second hand”, где без особого ущерба для бюджета я могу приобретать сырье для удовлетворения своей пагубной страсти.
А тогда с сырьем была «напряженка». Я рыскала по дому в поисках хоть какого-нибудь ненужного тряпья, которое должно было превратиться в нечто неузнаваемое. Я разворошила сундук, заглянула в мамин шифоньер и .... увидела мамино пальто. Кажется, решение пришло мгновенно. Я испытала ощущение скульптора, который смотрит на каменную глыбу и видит будущую скульптуру.
Через пару часов у меня было готово два ладненьких жилета с обвязанными крючком краями – красота! Я не могла налюбоваться на них и ждала, когда смогу похвастаться перед домочадцами. Наверно, в порыве творческого экстаза мне снесло крышу, иначе, как объяснить то, что я, вопреки инстинкту самосохранения, показала их маме, как только она пришла домой.
Реакцию мамы не могу забыть до сих пор. Она не рассердилась, не закричала, а медленно присела на стул и тихо сказала: «это было мое демисезонное пальто», на что я привела обезоруживающий довод – из одного пальто я сшила два жилета – себе и Сурику.
Кстати, Лева категорически запрещает мне заниматься сортировкой его одежды. Он смекнул, что мои завышенные критерии отбраковки обусловлены вовсе не стремлением облегчить его гардероб. Он смирился с этой моей страстью, хотя немного ревнует, так как я могу до самого утра самозабвенно заниматься шитьем. Страсть моя настолько сильна, что Лева иногда ревнует. Обычно, он возвращается с работы часам к восьми. Время до его прихода – это часы уединения, когда я могу беспрепятственно заниматься своими делами. К восьми часам Лева звонит, предупреждает, что выезжает домой, я быстренько убираю с кухонного стола швейную машинку и вхожу в образ добропорядочной жены.
Однажды этот график был нарушен. Лева вернулся домой в 7 вечера без предупреждения, когда я в экстазе крутила ручку машинки. Видимо, у меня был такой растерянный вид, что Лева сказал: «Шуш, у тебя такой вид, будто я застал тебя с любовником».
С некоторых пор мы называем мои швейные дела термином «джигитовка», который родился при следующих обстоятельствах. Однажды ночью Лева встал попить воды и услышал звук швейной машинки, которую я после случая с «любовником» перенесла в свою спальню, чтобы было время спрятать концы в воду в случае неожиданного возвращения мужа. Открыв дверь спальни, он увидел, как я, стоя, строчу на машинке, и сказал фразу, которая, на мой взгляд, точно выражает мое состояние во время шитья: «джигитовкой занимаешься»? Очевидно, машинка у него ассоциировалась с конем, а я с наездником-джигитом, который на полном скаку вытворяет разные головокружительные трюки. Так и осталось это слово в нашем с ним семейном лексиконе...
[На первую страницу]
Дата обновления информации: 04.08.11 11:42