Амаяк Тер-Абрамянц
Станция
(Рассказ)
Ну и имя у этого мужика – Мкртыч! Попробуй-ка выговори четыре согласных подряд! В России, чтобы язык не сломать, его зовут Макарыч. Я познакомился с ним случайно, на железнодорожной платформе в пивном ларьке.
Мне это местечко успело полюбиться. Пивнушка стоит на крытой платформе между путями. Когда вы не спеша потягиваете драгоценную бутылочку пива в ожидании поезда, стоя напротив окна, взгляд ваш упирается в кассы с вечно толпящимся, томящимся в ожидании, закрученным в очереди, суетящимся народом, и от этого особенно приятно. Вы-то уже не торопитесь, в кармане у вас необходимый билет, в руках прохладная бутылка пива, и можно на миг расслабиться, ожидание не томит, во имя нескольких неторопливых глотков можно даже пропустить свою электричку: эка важность! – через 10-15 минут будет следующая.
По левую руку – прибывают поезда на Москву и, глотнув нужную долю населения, исчезают где-то в районе локтя, по правую – следующие от Москвы выскальзывают железной лентой из-за плеча и также, постояв и вобрав еще больше народу, уходят... Когда поезда прибывают одновременно, образуется железобетонный коридор, в котором, поблескивая окнами, движутся боковые стенки… Дальние составы, естественно, здесь не задерживаются одни в левый рукав всасываются, другие из правого выхлестывают... Север – Юг, Север – Юг… Юг – Север, Юг – Север… – выстукивают.
Здесь я его и встретил, повторяю, случайно. Это был невысокий сутулый человек с лицом обезьянки, которую всю жизнь протаскали в цирке. Но глаза у него были необыкновенно черные, грустно-глубокие, в них сразу будто проваливаешься и летишь, не достигая дна. Он пил пиво рядом со мной.
– Гай эс?* – тихо спросил он.
* Гай эс? – Ты армянин?
Я чуть не ответил «yes» и задумался (единственный язык, который я хоть как-то знаю, кроме русского, – английский).
– …гидес гайэрэн?** – спросил он, видимо, что-то уловив в моих глазах.
** гидес гайэрэн? – Говоришь по-армянски?
– Нет,– ответил я, – «че»...
Я знаю всего несколько десятков армянских слов, но это сказанное мной «че» будто перебросило какой-то мостик, шаткий, как веревочный мостик через пропасть. Оказывается, с этим незнакомцем у нас что-то общее…
– Московский? – спросил он, кивая.
– Ага, – ответил я, не в силах отделаться от нахлынувшего ощущения какой-то маскарадности происходящего. Может быть, в этот момент я и вправду стал чем-то чуть больше походить на него.
Мы помолчали, сделали по глотку.
Слева простучал скорый с юга – пыльный, грязный, мелькнувший битым стеклом, вагоны проносились слишком близко, буквы сливались на мелькнувших пару раз табличках, и невозможно было разобрать, откуда его несет.
– Может, из Армении… – кивнул я.
– Нерегулярно ходят, – полувозразил он.
– Оттуда?
– Бакинец, – усмехнулся он, и тут только я понял, что он пьян, понял не с первого, не со второго слова, а только сейчас, по чему-то мелькнувшему в усмешке, будто мелькнуло отражение в кривом зеркале комнаты смеха, и пьян сильно, просто держится крепко.
Мы помолчали, и мысли наши безмолвно кружили вокруг большой беды. Я боялся спрашивать, чтобы не коснуться ненароком какой-нибудь страшной раны, а он боялся показаться унизительно жалким, навязывающим свою боль другому.
И еще я знал, что бакинские армяне в основном из Карабаха, где идет война за выживание, жестокая, неравная, за каждый камень, за каждое дерево, война за то, чтобы народ не превратился в пасынков истории и, разуверившись в Боге и Справедливости, не рухнул окончательно в объятия Маммоны.
В нашем безмолвии было больше слов, чем в ином разговоре, но каждый уже знал заранее, какие будут вопросы и какие будут ответы, вернее, что ответов не будет на самые главные вопросы, ибо самый великий и мудрый человек на земле не сможет указать выход из тупика армянской историографии.
«Мы первое в мире христианское государство… Мы окружены мощными мусульманскими державами... мы не имеем выхода к морю... Но мы не сдаемся и боремся. У нас осталась одна четырнадцатая нашей территории, покрытая камнями, лишенная ресурсов... Мы не нужны миру и только мешаем ему самим своим существованием... Но мы боремся… Который раз армяне доказали, как они умеют сражаться и умирать, который раз мир не заметил этого... Нас никогда не спрашивают, когда делят нашу землю, а между тем мы едва ли не единственный из народов, так долго живущих на своей земле оседло. Мы разные, непростые, со сложным характером, а чего же вы хотите от народа, пережившего такую историю, несущего на своих плечах груз стольких трагедий, которых с избытком хватило бы на любую «великую» нацию? Все было против нас, и осталось лишь надеяться и жить вопреки всему, хотя бы потому, что некому, кроме нас, этот груз нести».
Армению убивают. Но знание и понимание мое было головным, абстрактным, им же оно испытано на собственной шкуре, поэтому я понимал, что не смогу ощутить все это в той полной мере так, как он, ибо не был им. И было как-то неудобно за предохранительный целлофановый слой, окутывающий душу, – как здоровому в присутствии инвалида на коляске.
Мне было странно и страшно произнести слово «беженец», так часто слышанное от отца. Что-то было в нем уничижительное, как безнадежный диагноз.
– М-м-да, плохо, – попытался сказать я как можно более сочувственно и мягко.
– Плохо, – серьезно кивнул он, будто заключая нашу молчаливую беседу, потом улыбнулся: – Сын у меня, высокий, красивый... Как ты…
– Он-то как? – осторожно спросил я.
– Из Америки пишет… Все нормально... Уже год там.
– Ну, слава Богу, хоть жив, главное, значит, статус получил?
– Да... Зовет меня. И все говорят, поезжай, Мкртыч... – Пива у него оставалось на донышке. Разговора хорошего все-таки, приносящего облегчение сердцу, не получалось.
– У брата жена русская; говорит, Макарыч, поезжай, о чем думаешь, слушай, да там жизнь такая, нам и не снилось – полки в магазинах ломятся! А давай, говорю, Марина, поменяемся – смеется, не хочет… Права она, у брата сколько можно жить? Была родня в Геташене, да и Геташена уж нет. Ничего не осталось, только мать в Баку...
– В Баку?! Неужели там еще есть армяне?
– Уж так получилось, что родственники у меня азербайджанцы, внуки ее. Ей уж за восемьдесят, старая везти. Но ее как бы не существует: из домовой книги вычеркнули, врача не вызывают, на улицу не выводят, от соседей прячут...
Он допил пиво. Раздался гул электрички, народ начал подтягиваться к платформе. Он взглянул на часы.
– Сейчас должна быть моя...
– Тульская.
– Значит, моя.
Он протянул квадратную ладонь, не спрашивая, по пути ли нам дальше, снова усмехнулся, и лицо его будто раздробилось на множество независимых друг от друга осколков.
– Знаешь, почему только беженец может понять, что земля круглая, а не плоская?
– Почему?
– Зацепиться не за что! – расхохотался он. – Шарик-то гладенький! – и, отвернувшись, пошел.
Его коричневая лысина с седым веночком, сутулая спина чем-то вдруг до боли напомнили моего отца в последние годы. Я представил эту спину среди лаковых небоскребов, и она показалась мне там еще более одинокой, чем на этой заплеванной, засыпанной бумажными обрывками платформе. Он погрузился в толпу, мы умерли друг для друга, а через несколько минут подошел мой поезд.
Народу оказалось немного, и мне удалось занять свободное место у окна. Минуты дороги между двумя городами... В одном из них меня ждет малолетний сын с женой, в другом – хворающая старушка мама... Пожалуй, это единственные минуты покоя и равновесия, когда прекращался на миг сумасшедший бег работы, добывания пищи и лекарств. Как ни странно, лишь в эти минуты, такие пустячные для моей жизни в целом и для моих дел, я и мог иногда ощутить жизнь со всей полнотою.
Был голубой весенний день, салатовая весна кипела белым цветением яблонь, природа будто, хлопнув, открыла бутылку шампанского, излившегося белой, ослепительно свежей пеной.
Но на сей раз душу не посетили желанные минуты покоя.
«Беженец» – он сам произнес это слово. Хорошо, что мой отец не дожил до того дня, когда оно снова стало реальностью. А я? Всю жизнь считал себя настолько же русским, насколько и армянином. Но жил-то всегда в России, с русскими... «Родной язык» – не раз приходилось заполнять такую графу в анкете. Вписывал «русский» автоматически, не задумываясь, и лишь сейчас почувствовал – а ведь он и в самом деле родной. Что я без него? На Востоке где-то, по-моему, до сих пор сохраняется казнь – отрезание языка. Что я без него? Я не молод, и такой же новый у меня не отрастет и, в лучшем случае, мне останется лишь шевелить косноязычно обрубком, вызывая удивление и сожаление прохожих.
«Мкртыч» – до чего каменист армянский язык, в нем гласные, как родники или горные речки. Впрочем, среди каменистости этого имени все же есть нечто вроде слабого «ы», и получается что-то вроде Мыкыртыч. Не раз я слышал эстонский – он поющий, с долгими, обильными гласными, согласные в нем, как невысокие острова среди моря, россыпь гладко обкатанных водою валунов. Однако я и эстонского языка не знаю, кроме нескольких слов – «Эй-оле!..»*** В русском это соотношение стремится к равновесию, но все же, несмотря на обилие рек и озер, больше суши...
*** Эй-оле!.. – Нету (эст.).
Поезд мчался с короткими остановками. Вдоль железнодорожного полотна жались один к другому сплошные огороды и огородики, разделенные самодельными оградами из прутьев и проволоки или вовсе полосками травы – убогие шалашики и хижины из подручного материала, досок, ржавых листов железа, толя – в этом году не осталось ни клочка свободной земли, даже не слишком крутые склоны обработаны и срыты. «Самозахват». Люди так и не дождались от властей земли – хоть где, хоть чуть-чуть. Боялись голода. А земля давала хоть какую-то опору, надежду... Тут и там раздевшиеся до плавок и купальников горожане ковыряли землю лопатами, сажали картошку. «Догоним и перегоним Америку...» – сколько раз слышали. Вот и догнали...
Америка... седой веночек на выжженном камне, лаковые небоскребы... Эти квадратные крестьянские ладони – руки предков, растивших и холивших виноград под крепким солнцем среди сутулых гор с тысячелетними церковками, в силуэтах которых простота ребенка и аскетическая четкость линий.
Но в его Геташене церковь разбита снарядом, кладбище предков превращено в отхожее место, а дома заселены теми, у кого графа «национальность» в паспорте соответствует требуемой.
Я не стал спрашивать, почему он не уехал в Армению, такое мог спросить лишь не армянин, ведь любой армянин не может забыть, как и многое другое, что только после землетрясения сама блокадная Армения переполнена бездомными. Резня в Сумгаите, резня в Баку, изгнание из Душанбе, а теперь из-за нескольких мерзавцев, которые есть в любой нации, армян изгоняют из Ставрополья... Что дальше? И кончится ли когда-нибудь это соскальзывание по круглому гладкому шарику?..
Люди не могут долго сочувствовать, у них появляется потребность обвинять. Народ без земли всегда не прав.
Желанный покой не наступил. Я стал им, и в самом неудержимом движении поезда мне почудилось тошнотворное, бесконечное соскальзывание куда-то, в самой скорости с мельканием деревьев, кустов, столбов – изначальное безумие, а в перестуке колес – эхо выстрелов. В этом году, чтобы выжить и распрямиться, люди стреляли и сажали картошку. Земная плоть рухнула из-под колес, и поезд оказался летящим высоко над замершей темной речкой.
Показались городские многоэтажки.
– Граждане пассажиры, Подольск, Подольск, повторяю, – простуженно хрипя, втолковывал репродуктор, – конечная – Па-а-дольск…
Я встал, готовясь к выходу.
Июнь 1992 г.
[На первую страницу]
Дата обновления информации: 11.08.11 15:38