На Севане
Когда бабушка среди дня отправляла свою внучку на их узенькую улочку «дышать свежим воздухом», на девочку наваливалась скука. Она снова и снова всматривалась в солнечную пустыню вокруг себя, – ничего никогда здесь не менялось. Яркость солнечных лучей на окнах дома напротив и черные дыры распахнутых подъездов. Да, вот этот сверкающий штоф с будущей вишневкой, прикрученный к окну на втором этаже дома. Следующий дом с вечно запертыми воротами и непонятным металлическим вензелем. Она ни разу не видела, чтоб туда кто-нибудь вошел или вышел. После него – не дома, а кривой, как печная труба, мощенный булыжником, узенький переулок. Такой узкий, что, разведя руки в стороны, она может одновременно дотронуться до двух его стен. В этот переулок иногда забегают дети, они знают о деревянной створке в его левой стене. Знает и она, что, когда ее легонечко толкнешь, – приоткроется щелка, через которую можно разглядывать двух старых прачек в рубахах с закатанными сырыми рукавами, стирающих в мыльной голубоватой воде простыни. Этих прачек она всегда принимала за сестер. И сейчас ее глаза разглядывали длинные руки старух со вспухшими голубыми реками жил, их тощие головы с серыми жиденькими пучками волос над морщинистыми затылками, темные лица с бесцветными глазами, складчатые рты кошелечком. И она решила, что эти старухи приходятся сестрами тому старику на открытке, на которую она недавно набрела, рассматривая картинки в альбоме соседей. Длиннющий старик куда-то летел босой сквозь черное ночное небо. Он так несся, что его разорвало пополам, и сухой колосок летел сквозь него прямо в черную беззвездную мглу…
Грусть и скука гнули девочку всегда, когда бабушка отправляла ее «дышать воздухом» среди дня. Томясь от скуки, она одиноко слонялась по знакомым местам. И знала, что если войти в подъезд напротив, то окажешься на втором этаже дома, где на первом – живет ее подруга, Маргушка. Чтоб попасть к ней, нужно тихо пройти по чужому балкону мимо окон незнакомых людей и по деревянной лестнице спуститься на балкон первого этажа, на котором вместо пола – земля. Там будет открыта дверь в комнату Маргушки. Ее отец, сапожник, обычно сидит возле комнаты и чинит чью-нибудь обувь. Он злой. Дня два назад, подходя к балкону, она слышала, как сапожник хрипло ругал ее подружку и обзывал ее: «Шан циц керац!» Перед сном девочка думала о смысле слов сапожника. Стараясь понять, она переводила каждое слово отдельно: Шан – это собачий. Циц – сиськи. Керац – съевший. Но, так и не поняв, уснула. А сегодня, когда проснулась, сразу поняла страшный смысл этих слов. Он сказал, что Маргушку, когда она родилась, своими сосками выкормила собака! Ужаснулась и тут же вспомнила эту собаку. Она гладкая коричневая с пятнами. К вечеру она иногда прибегает на их улицу. Ее длинные черные соски почти касаются земли…
Когда она подошла к балкону, небритый отец Маргушки сидел возле своей комнаты на низеньком табурете, сиденье которого было сделано из переплетенных обрезков кожи, и чинил старенькие дамские туфли на изогнутых каблучках. Вокруг него на темном полу валялись вбитые в землю, блестящие и кривые маленькие гвоздики, похожие на армянские буквы.
Как она и думала, Маргушки дома не было...
На обратном пути она вспомнила, что старшая дочка дворника, Аракси, сидит со своими младшим братом и сестренками. Если она их позовет, они, конечно, будут играть с нею… Но тут увидела у ворот своего дома папину эмку! Вбежала во двор и помчалась к себе по раскачивающейся винтовой лестнице.
. . . . . . . . . .
Папа стоял над керосинкой на их узеньком балкончике и внимательно варил в маленькой кастрюле рыбешку форели. Они чмокнулись, и папа сказал, что приехал за нею, нужно поесть и тут же выезжать. Она ополоснула руки, пододвинула два стула к столу, положила две тарелки с вилками друг против друга, а между ними – солонку и хлеб, села и стала смотреть, как папа, присевший к столу с рыбешкой на вилке, очищает ее голову. Двумя пальцами он осторожно снял расположенные друг против друга прозрачные сероватые пластинки чешуек с того места, где у людей щеки, потом чуть выше – еще пластинки, повернул рыбешку спинкой вверх, и на самом верху у шейки, которая переходит в спинку, осторожно снял еще несколько пластинок-чешуек – самых маленьких. После этого между его пальцами заколебалось что-то светло-серое и немного студенистое. Он приблизил «это» к ее губам и сказал: «Попробуй!» А когда она посторонилась, добавил: «Ну, чего ты трусишь? Это вкусно. Это мозг ишхана!» Девочка недоверчиво приняла «это» ртом и, осторожно разжевав, проглотила. Съела и улыбнулась:
– Правда, вкусно! Но на рыбу совсем не похоже, правда, па?
– Конечно. Как может мозг быть похожим на мясо? – Они засмеялись. Но oтец тут же спохватился и серьезно сказал:
– Давай поспешим. Нужно успеть до темноты. Ты же помнишь, какая там дорога…
– Конечно, помню. Узкая, и на ней много поворотов. Перед ними надо гудеть, и тогда ничего не случится.
– Умница. Но все-таки лучше ее проехать до темноты. Побежали?
По дороге к машине, девочка спросила: «А мама?»
Отец ответил:
– Я звонил к ней. Она сказала: «Не задерживайтесь. Я выеду сразу, как только смогу».
– Куда она денется? Конечно, приедет. Но Мих-Мих что-то задерживается…
Эмка урчала и вздрагивала. У руля сидел Мукуч. Приветливо мигнув девочке, шофер повернул руль и нажал на педаль. Она улыбнулась ему в зеркальце. Эмка выехала за угол направо и покатила вниз, мимо старинной Мирзоевской квартиры в пять окон. Заглядывая в окна, девочка привстала. В глубине огромной комнаты было сумрачно, и она ничего не успела разглядеть. А жаль! Говорят, что в глубине огромной комнаты бывшего богача Мирзоева есть бассейн, в котором до революции в жару купались красавицы.
На повороте на Головинскую они задержались. Она была рада этому. Потому что успела разглядеть в стеклянных витринах ДК новый плакат: огромный красноармеец в красной буденовке. От его красных рук во все стороны разбегаются маленькие, пузатенькие кривые буржуйчики. Бедные! Ну почему они такие некрасивые?..
Все знакомое промелькнуло и кончилось. И началось настоящее путешествие. Оно началось с синей бани, парома на Куре, рассыпучей крепости на скале. Затем помчались в обратную сторону невзрачные домишки, и начался загород. Она перебила обсуждавших что-то папу и Мукуча вопросом: «С какой скоростью идем?» Услышав в ответ, – «60 километров в час», – удовлетворенно тряхнула головой и откинулась на мягкую спинку сиденья, рядом с отцом, не отрывая глаз от убегающей назад дороги.
. . . . . . . . . .
Вот уже три дня, как она у папы на Севане. Мамы нет, конечно и, судя по всему, не будет и завтра. Папа все время занят. Сегодня до работы папа проводил ее к мосту над Зангой. Он деревянный и висел над рекой как раз в том месте, где она вытекала из озера. Девочка, свесив ноги, сидела на мосту под самыми перилами и разглядывала в прозрачной воде «ходящих» по дну форелей. Вода была совершенно прозрачной и студеной. Девочка видела на спинках форелей родинки и наблюдала, как рыбки вежливо общаются друг с другом. Папа все время спешил и на кого-нибудь ее «сбрасывал». С вечера она видела у дверей самодельную удочку с крючком. На мосту папа одел на него червяка и быстро ей показал, как надо удить рыбу. Она торопливо ответила: «Ясно!», закинула крючок с червяком в реку и стала глядеть в прозрачную воду, но, может, форельки услышали, как он ее учил, или просто их напугали громкие голоса, – но они упрямо проплывали мимо крючка с наживкой и не собирались ею лакомиться. Вообще-то они казались слишком умными, чтоб попасться на крючок в такой прозрачной воде. Она закидывала крючок снова и снова, но рыбки плавали, не обращая на него внимание. Тогда она окончательно поняла, что это как раз тот случай, который называется: «Не клюет! Просто не клюет и все!»
В самую жару, когда она совсем заскучала и истомилась, за ней вдруг пришел папин товарищ, Шаварш. Она обрадовалась и охотно отправилась с ним к озеру, где они уселись в заграничную моторку (их было две в Тресте, эта называлась «Англичанка», а другая – «Парижанка»), и они помчались, рассекая синюю воду и оставляя за собой две пенистые дорожки. Как только Лия почувствовала прохладный воздух с брызгами, ей сразу стало веселее, а до этого она как будто бы жила в теплом киселе. За кормой моторки бурлили и пенились озерные струи. Дядя Шаварш черпанул эту воду граненым стаканом и торопливо передал ей стакан воды. Она залпом выпила, да так быстро, что пузырьки воздуха в воде лопались у нее прямо во рту. Скоро они причалили к бревенчатому домику, стоящему на столбах прямо в озере. (Раньше она его никогда не видела.) В нем была коричневая темнота и щелки неба между бревнами. А внизу он буквально кишел рыбой. А рядом с ним на цепи вся в солнечных зайчиках и плеске колыхалась лодка, тоже со щелями и тоже с живой, снующей в ее воде, рыбой. Вода через лодочные щели между досками то вплескивалась, то выплескивалась обратно в озеро. Босую Лию «выпустили» в лодку со щелями, в которой сновали форельки. Она принялась их ловить, те выскальзывали из рук обратно в лодку, а иногда и за борт. Лодка качалась и скользила под ногами. Миллион сверкающих брызг, девчонка захлебывалась от радостного хохота. Но вода была очень холодной, действительно родниковой, и Лию довольно скоро выдворили из лодки, завернули в какое-то старенькое одеяльце и повезли в дом дяди Шаварша обедать.
Здесь ей дали переодеться в сухой большой халат жены дяди Шаварша, а ее платьишко повесили сохнуть на галерее с растениями. Потом все сели за стол и стали есть горячую ароматную долму в виноградных листьях, политую сладковатым мацуном с корицей, а когда все начали пить вино, ей тоже налили стаканчик, оно было не золотистым, как у всех, а сиреневым, как аметист. После обеда она переоделась в свое платье, и хозяйка дома объявила концертную часть. Взрослая дочка дяди Шаварша сыграла на пианино что-то очень быстрое из классики. А потом дядя Шаварш попросил Лию прочесть что-нибудь на память. Она не стала ломаться и для общего веселья прочла стихотворение про мальчика, как мама, уходя, попросила его прибрать дом, а он все перепутал. Все смеялись. Потом пошли тосты. Когда стали хвалить ее и их семью, ей стало неловко, и она подумала: «Ну зачем это?», но тут дядя Шаварш вдруг объявил шуточный тост дворника, который ее рассмешил: «Я пью за ту розу, которая выросла из навоза и не потеряла свой запах!»
А после этого произошло самое неожиданное, но и самое интересное! – большущая и толстущая тетя Маро после просьб, уговоров, упреков неохотно согласилась исполнить старинный армянский танец с песней «Чему-чем» (т.е. «Нет-нет!»). Стол отодвинули к дивану, на который все пересели. Стулья исчезли. Старшеклассница, дочка Шаварша, снова скромно села за пианино. А большущая тетя Маро, которая в прошлый приезд часто забегала пошептаться с мамой, стыдливо отвернув к окнам мелькнувшее и спрятавшееся за белоснежным платочком свое какое-то новое незнакомое лицо и отставив левую стопудовую ногу в лакированной туфельке в сторону, медленно и удивительно легко начала кружиться вокруг скрытой юбкой правой ноги. Хор же, то есть все сидящие на диване домочадцы и Лия, принялся, напевая, просить ее станцевать. Плясунья, потупившись, отнекивалась, было не понятно, стесняется ли она или кокетничает...
«Нет, – жалобно пела она, отворачиваясь и прикрывая лицо длинными пальцами в перстнях, при этом неспешно, непрерывно кружась, – я не могу танцевать, мне мешают волосы, меня гнут мои косы, они такие длинные, такие тяжелые…»
Хор требовал от нее послушания и уважения к себе. Велел ей не жеманиться. Отбросить все свои цирлихи-манирлихи. А раз так докучают ей ее волосы, – выбросить их в окно! Хоть лысой, хоть какой-никакой, но начать танцевать для людей так, как пристало настоящей женщине их края, – от всей души, от всего сердца, с наслаждением. Но девушка, которую так убедительно и неожиданно грациозно изображала монументальная тетя Маро, каждый раз находила новую причину для отказа и как лист, безвольно падающий с дерева, покачиваясь, плывя по воле переменчивых струй ветра, кружилась, опустив глаза, прикрыв лицо окольцованными пальцами и отставив в сторону свое лакированное первобытное копыто...
В конце концов, напористый хор так разошелся, доведя до визга требовательные, перебивающие друг друга, обидчивые голоса женщин, так распелся, что вынудил Маро распластаться вдоль стен и чуть ли не бегом мчаться по всей освобожденной части комнаты. А потом, уже совсем не так, как в начале, совсем не как падающий лист, а скорее, как преследуемая, спасающаяся бегством реликтовая птица, она помчалась, продолжая отчаянно стенать, испуганно попискивая и иногда оглядываясь, точно ее что-то пугало. Темп и громкость пения росли, а Маро вдруг, неожиданно, должно быть и для себя, выскользнула в безлюдную, заставленную цветами, корзинками, соленьями и винным инвентарем, галерею, продолжая там свои, по-шамански странные, круговые движения танца. Преследователь – хор, на мгновение-другое запнулся, а потом, вдруг очнувшись, снова начал подстегивать ее, резко отбивая такт ладонями, она же, уже вела одну ноту, порой всхлипывая, а иногда причитая. И при этом кружилась, кружилась, кружилась... Ею овладел танец. Изнемогшая от усталости и собственной тяжести, она все не могла остановиться, тайный смысл сотни лет погребенного под пластами древнего танца направлял ее... Но тут резкий телефонный звонок все сломал разом. Наверно, кто-то перенес к нам запрятанный телефон из другой комнаты. И он всё звонил, не собираясь замолкать. Хозяин дома снял трубку и пошел с ней в другую комнату. Все притихли. Маро прокралась в комнату и раскинулась на старом кресле, прикрыв глаза. Лия подумала: «Сейчас, наверняка, в ней все мчится в обратную сторону...» – она отлично помнила это состояние после бесконечного кружения с подругой. А меж тем нервный голос Лииного папы звенел в трубке в руке Шаварша и не собирался умолкать. Отец требовал ее возвращения. Девочка поняла, вскочила и начала быстро прощаться, благодарить, что-то кому-то обещать и приглашать всех-всех в гости. Особенно «тетю Маро». Тут она приостановилась, и в ее голосе послышались слезы: – «Вы же раньше приходили к нам. Помните, прошлой зимой, на Новый год? А сейчас мы с папой совсем одни, a он все время на работе и все время к кому-то меня подбрасывает». «Слушай, ерэха, откуда мне знать, что ты здесь? И потом, – что бы мы делали, если б он не работал. Не нервничай! Я приду, приду 100 раз! Куда я денусь?» Девочка все еще ластится к тете Маро, а все уже вышли на лестничную клетку и, разговаривая, медленно спускаются вниз по лестнице...
Заметив, что комната опустела, она чмокнула танцорку в щечку и, шепнув ей в ухо: «Приходи скорей, Чемучемка!», выскочила на лестничную клетку. Но там этажом выше ее задержал разговор двух мужчин. Кто-то расспрашивал дядю Шаварша о ее отце, а тот неохотно отвечал:
– И все-таки после того собрания, как он по-твоему?
– Слушай, ты же сам видишь его каждое утро…
– «Привет – Привет» – это, по-твоему, вижу?
– Ну ладно. Давай подумаем вместе... Как бы было тебе или мне, если бы сверх обычной работы на тебя навалили задание, за которое никто не знает как приниматься, и прислали дочку, которая уже не ребенок, но пока и не взрослая? – Мы бы нервничали. Вот и он, конечно, нервничает! Ничего, скоро приедет жена из Тифлиса, и все придет в норму.
– Скоро, говоришь? Тифлис – маленький Париж… Кто, когда оттуда сюда приезжал вовремя? Честно скажи. Разве они настоящие армяне?
– О жене товарища за его спиной так говорить?.. Смотри, Арам, и привета не дождешься. Ну, пока! Меня ждут.
Услышав это, Лия тут же перекинула ногу через перила и съехала вниз на животе по перилам.
. . . . . . . . . .
Дома от папы она узнала, что звонила мама и сказала, что так путешествовать, как она сегодня, – опасно. Потом ей было сказано, что она свободно могла выскочить за борт лодки, – раз, а два, – с ее горлом не заболеть от такой холодной воды, – просто невозможно. Даже дурак знает, что после жаркого солнца нельзя лезть в холодную севанскую воду. И вообще, – мало ли, что может произойти с девочкой, когда ее мать заменяет директора, который неизвестно, где пропадает? Итак, завтра днем, когда будет жарко, Лийка остается дома и читает. Нужно жить так, как они жили в жару, в Тифлисе, – занавесить окна от солнца, дверь на лестницу приоткрыть и закрепить цепочкой, чтоб немного сквозило, и читать себе в тишине и покое. А через день-другой-третий маму заменят, она приедет, и они заживут своей дачной жизнью. На острове разыщут ящериц, будут ловить бабочек, все облазят и, вдруг, хоть на этот раз, найдут в кустах птичье гнездо с яичками или с птенчиками. Папа их нафотографирует, и они с цветами, что-нибудь напевая, весело и дружно вернутся домой. Дома будут чаевничать и рассказывать друг другу, у кого что произошло за дни разлуки. Вот тогда-то они нахохочутся.
. . . . . . . . . .
Два следующих дня она зачитывалась толстенной книгой об армянских богатырях «Давид Сасунский». Все они были огромными, могучими, смелыми и непобедимыми. Настолько воинственными и порывистыми, что родные братья, Санасар и Багдасар, после разлуки, неожиданно столкнувшись в бою, в пылу битвы не узнали друг друга и бились на смерть. Все они были несоразмерны окружающему миру и всегда готовы вступить с ним в кровавый поединок, противопоставляя свое представление о том, каким мир должен быть прямым и мужественным, тому, каким он был на самом деле, – лукавым и трусливым.
Порой какие-то куски книги девочке становилось нудно читать, и тогда она переворачивала несколько страниц и продолжала с нового места. Так довольно скоро она добрела до Давида Сaсунского, и ее растрогал маленький Давид, подвергнутый хитрому и жестокому «тестированию» золотом и пламенем. Она видела его перед собой лохматого, голенького, тянущего смуглые ручонки в перевязочках и ямочках, то к чаше, в которой играли красные и рыжие языки огня, то к ослепительному сиянию блюда, переполненного ровненькими золотыми монетками. Трепетная жизнь огня взяла вверх, он сделал свой наивный выбор и обжег пальцы. Потянул их в рот, чтоб унять боль, но обжег язык. Не в силах перенести незаслуженную обиду и неожиданную боль разом, он зарычал, и тот, кто знал, не мог не узнать львиный рык сасунца.
Новоприезжие в блестящих одеждах столпились вокруг малыша в капельках слез, не сводили с него испытующих глаз, продолжали холодно прикидывать не лукавит ли этот новоявленный сасунец...
Этот эпизод не на шутку рассердил читательницу! Какие противные типы, сами обманщики и даже грудныша считают таким же! Они не только гады, но к тому же настоящие дураки. Она отпихнула тяжеленный том, тот соскользнул на пол, а она продолжала лежать, мрачно глядя в потолок. Остыв, вскочила, сполоснула лицо водой из-под крана, выпила холодного молока и рассердилась сама на себя: «Чего это я себе занятия не найду? Вот сейчас выйду и пройдусь, как следует. Мама всегда говорит, что нужно дышать свежим воздухом, тогда и глупостей в голове меньше будет». И тут ей вдруг ни с того ни с сего вспомнилось, как в прошлом году они с мамой приехали к папе на Новый год...
Темнело рано. В 5 часов вечера ни зги не видать. Услышав, что дочь целый день просидела дома, только что вернувшаяся от друзей, порозовевшая от холода и быстрой ходьбы мама, сердито сверкнув глазами на папу, строго ей скомандовала, – «Холодно! Оденься, как следует, и отправляйся на воздух». Дочь поморщилась, но сузившиеся глаза матери заставили ее влезть в шубку и натянуть на голову ненавистный капор. Девочка вяло потопталась у дверей, возясь со шнурками, ковыряясь в петлях и пуговках старой шубки. Оглянувшись, она увидела высоко поднятые мамины брови и высокомерно насмешливый ее взгляд. На немую мольбу во взгляде дочери ответом было: «Дышать, и никаких гвоздей!» Из теплой, светлой комнаты девочка шагнула в темноту, пустоту и холод. Она наощупь сошла со второго этажа на первый и пошла по направлению к черной, но живой щели между створками подъездной двери, ведущей, как ей показалось, прямо в небо. Так много большущих звезд она видела первый раз в жизни! Выглянула наружу, – жесткий ветер шлепнул ее по лицу своей колючей невидимой рукавицей и тут же вполз за небрежно застегнутый ворот. Прежде чем спрятаться за парадную дверь, она успела заметить, как на соседней тропинке он завертел кучей старых листьев с бумажками. В темноте она застегнула ворот на все пуговицы, туже затянула поясок и, обмотав шарфом шею, завязала бантиком шнурки от капора, чтоб его не стащил ветер. А потом взглянула на окна второго этажа, нашла окна своей комнаты и пошла под их мягкий спокойный свет. Она стала ходить под своими окнами, которые приветливо светили ей сверху. Туда–обратно, раз! Туда–обратно, два. Каждую пробежку она награждала цифрой. Стало чуть-чуть веселее. Но на цифре 10 девочка вдруг услышала свое имя и стала всматриваться в темноту. Левее от своего дома, на большой дороге она разглядела чью-то бесформенную тень, которая как-то странно поворачивалась и, казалось, звала ее, но так заунывно: «И – я, И – я, Ли… яааа». Она снова испугалась, но на этот раз решила не обращать внимания на страх и продолжать бегать под своими окнами, слушая голос: «ты слы-шишь, И-ааа?» Тень сошла со своего места и пошла по бездорожью ей наперерез. Девочка повернулась к ней спиной, зажмурилась и втянула голову в плечи. Она чувствовала кого-то своей спиной. Кто-то очень крепко взял ее за плечи, развернул лицом к себе и приказал: «Ты, что, трусишь? Забыла меня? Отвечай, кто я?»
– Тетя... То есть мамина подруга, то есть тетя Маро! – Конечно? Чего же ты молчала?.. – Потому, потому что... – Разве вы сами не видите? – Потому, что я должна воздухом дышать!
Ну и ответ! Какая же год назад она была маленькая, глупая девочка… Не девочка, а кролик, нет не кролик, а какая-то кнопка! Но это прошло, я выросла! Я из всего вырасту и буду сильной!»
Она быстро нащупала сандалики ногами, вскочила с тахты, отперла дверь, вприпрыжку сбежала вниз по лестнице и выбежала в тот же самый двор, совсем не похожий на тот, зимний и ночной, который она только что вспоминала...
. . . . . . . . . .
Вообще-то вокруг их дома никогда не было двора. Двухэтажный дом работников треста стоял в чистом поле, которое спускалось к синему озеру. Папа сказал, что озеро такое синее, потому что очень глубокое. Когда-то очень давно здесь был вулкан, после того, как он взорвался, остыл и прошли тысячи лет, на месте его бывшей вершины образовалась глубокая дыра (кратер), ее со временем заполнила ключевая вода из сотен родников вокруг. А уж как туда попала форель, никто ей не мог ответить. Так что, может быть, люди этого никогда не узнают...
Вообще-то все всегда узнаешь какими-то кусочками и не до конца. Папа как-то рассказал ей, что неподалеку от здешних мест находится озеро Гюли. Оно еще синее, чем озеро Севан, но меньше его. Весь его бережок покрыт мелкими цветными гладенькими камушками, похожими на фасолинки. Она сразу полюбила это озеро и стала о нем думать. Среди утренних гор оно кажется прозрачным синим камнем, упавшим с неба на вершину горы. Когда она начала папу расспрашивать, где оно находится, он нахмурился. Видно, угадал, что она задумала, и ответил, – не дело девочкам бродить в одиночку по пустыням. Как только представится возможность, он сам их с мамой туда отвезет. И ша!
Кого бы она ни спрашивала о прекрасном озере Гюли, никто ничего не мог ей рассказать о нем. Неужели папа всех предупредил? Или они не знают, что у них под носом?
. . . . . . . . . .
Озеро Севан окружают лысые горы. Когда она впервые их увидела, ей подумалось, что они похожи на огромных тощих старых коров, прибредших к озеру на водопой.
Слева от их дома – бескрайнее поле с выжженной травой, которая к вечеру слегка колышется под ветерком. Она пошла по полю и захотела сорвать ветку с голубыми неприметными цветами, которые росли прямо на стебле, как будто их туда кто-то прилепил. Но стебель оказался таким жилистым, таким крепким, что, хотя он и надломился, сорвать его девочка, как ни старалась, не могла. Только зря погубила. И огорчилась. И тут же вспомнила, что год назад так же пробовала сорвать веточку этого цветка, и так же ей не удалось это сделать. Надломленные, но не оторванные, серо-зеленоватые палки оставались навсегда торчать то там, то сям и только мозолили глаза и портили настроение. Цветы на них превращались в темные комочки и теряли свой удивительный, как говорят, горний цвет, который так притягивал ее. Она и не заметила, как уснула возле бессмысленно надломленного ею стебля. А потом вдруг проснулась с сильно бьющимся сердцем. Проснулась и увидела сидящего рядом с собой папу, он улыбался ей, поднял брови и качнул головой, молча спрашивая: «В чем дело, дружок?» У него получились складки на лбу, которые она, когда была маленькой, называла макароны. Но сейчас ей было не до того. Ей приснился странный сон, и она рассказала его папе:
– Знаешь, мне сейчас снился слепой нищий на ишаке. Сидел он прямо, чуть запрокинул голову к небу, а ехал прямо на меня. Когда он приблизился и повернул в мою сторону голову, я увидела, что у него черный рот, а зубы вбиты в лоб. Мне стало страшно, потому что он ехал прямо на меня. А потом я, почему-то, проснулась…
– Ну проснулась ты потому, что я тебя пощекотал стебельком цикория, и он ей показал ветку, которую ей не удалось сорвать. Но как тебе взбрело на ум уснуть средь бела дня в траве, а откуда взялся твой странный сон, – я тоже не знаю. Хотя скорее всего это просто от скуки. Скучаешь одна, вот и все дела.
– Когда приедет мама?
– Думаю, скорее всего, послезавтра, накануне выходного дня. Ждать осталось недолго!
. . . . . . . . . .
На следующий день она проснулась и сказала себе: «Завтра приезжает мама!» Выскочила из постели, смочила половую тряпку водой с керосином (бабушкин способ) и тщательно протерла ею крашеный пол в комнате. Он словно ожил, – заблестел, улыбнулся... На папином столе с красным полным собранием сочинений Ленина, она из 5-ти томов, быстро выстроила «Мавзолей» и вдвинула в «комнатку» между «стенами» и «крышей» коробку с мертвым воробышком. Его, тогда еще живого, в день приезда ей подарил соседский мальчик. А когда через день-другой бедный воробышек зачах и ни с того ни с сего умер в уголке, ничего не понявшая Лия старалась не смотреть не только на него, но даже в ту сторону комнаты. А сегодня сказала себе: «Хватит дурачиться!» И сделала ему «Мавзолей» из книг Ленина.
На кухне она выпила холодного молока с горбушкой хлеба. На часах был всего двенадцатый час дня. И она выскочила из дома. На этот раз она отправилась не в поле и не к озеру, а на большую дорогу, по которой они сюда приехали дней десять тому назад. Зная, что ее неограниченная свобода кончается, во-первых, она хотела найти хоть кого-нибудь, кто знает, где находится озеро Гюли, а во-вторых, – встретить маму сама, если та вздумает приехать сегодня, а не завтра, как Лия сама бы поступила, если была бы на ее месте.
В самом начале дороги, как и в прошлом году, на своих обрубках – ногах на самодельной малюсенькой тележке с колесиками сидел странный и довольно взрослый мальчик-обрубок. Она совсем забыла о нем за год. Перед ним, как и тогда, лежала какая-то дохленькая кепочка, а в ней, как ей казалось, все та же копеечка. Руки, как и тогда, он скрестил на груди и молча показывал свои пальцы. Они были необыкновенными, – каждый палец как бадриджан. Стараясь все это не видеть, она прошла мимо него, щурясь в даль. А пройдя мимо, еще довольно долго шла вперед, не оборачиваясь. Когда успокоилась, осмотрелась. Все было ново. Пыльная трава по обе стороны дороги, по которой неделю назад и еще много-много раз в прошлом году они подъезжали к Севану. При этом только сейчас она увидела то, что не могла бы увидеть из окна машины – на самой дороге очень много, ну просто множество черных засохших лягушек! Казалось, что они были раздавлены машинами во время прыжка. «Вот это да!» – подумала она, поразившись, и посмотрела вокруг себя. Нигде ни одной живой лягушки! А уж совсем позже сообразила,– это должно быть случилось в пору дождей! Опять огляделась и опять увидела то, что никогда не видела в своей прошлой жизни, – на противоположной стороне дороги, друг за другом в один ряд стояли одинаковые домики из лепешек навоза. Как странно, что она их не заметила раньше, ну хотя бы, когда неделю назад они сюда ехали. Она перешла дорогу и подошла к одному из домиков. Дверь в него была открыта, в доме сумрачно; пахуче и довольно прохладно, при этом вокруг – ни души. На одном из кизяков бросилась в глаза сверкающая зеленая муха. Она прошла мимо еще нескольких домиков из кизяка и, наконец, у дальнего – заметила толстую женщину с двумя ведрами воды. Она к ней побежала и, поравнявшись, задыхаясь от бега, выпалила:
– Скажите, пожалуйста, где озеро Гюли?
– Ес ку лезу чи гидем, ахчи! (Я твоего языка не понимаю, девочка!) – сердито ответила бабушка, подхватила ведра и внесла в дом.
Лия перешла на свою сторону дороги и, подумав, побрела обратно к Севану, бедный папа наверняка волнуется, а ее все нет и нет. Тут она почувствовала, что устала и присела на пыльную обочину дороги. А через некоторое время слева увидела клубы белой пыли от едущей со стороны Севана машины. А потом подумала, что если это был бы грузовик, то он был бы уже виден. Может, это папина эмка? И не ошиблась!
Ну и кто же в ней был? Раз, папа, ну, конечно. Два, Мукуч, само собой. А три и самый главный, кто? Мамка! Вот кто! Оказывается, эта модница прикатила на Севан в обыкновенном грузовике!
А ведь Лия, завидев грузовик, независимо от того, ехал ли он к Севану или из Севана, – всякий раз зарывалась в высокую сухую траву подальше от дороги. И ее, конечно, никто не мог заметить.
Что же касается мамы, то она, когда ехала, вообще не смотрела на дорогу, – ей бы поскорее приехать к своей беспризорнице, вглядеться в ее пречестные глаза, и по ним узнать, как она все это время жила, а потом, как можно скорее, отдраить ее чересчур «загоревшие» за эти дни, колени, локти, шею и морденку с кнопкой носа.
А в машине, когда они все так чудесно нашли друг друга, маме первым делом нужно было понять, как папины дела на работе. Поэтому, расцеловав и сунув дочку между собой и мужем, она тут же повернулась к нему:
– Суть вкратце, – твои дела?
– Собрание? Докладчик – хорош! Глаза с блеском, зубы улыбаются, при этом – скалятся. Речь начал быстро и сразу без «товарища»! «Ну, все, – подумал я, – мне хана!» Только я успел выпрямиться, как того грубо одернули сверху. И он, как проколотый мяч, сразу стал спускать. Пошел чего-то там бубнить, пузыриться, искать место в бумажках. Было тихо, но, понимаешь, как-то ватно. (Я себе – Яшка, будь спок)... Тот кончил. Тишина. Слово дали мне. Я, не горячась, все отверг. Теперь обращаются ко мне:
– У вас, товарищ, получается, что дым бывает без огня...
– Я так не думаю...
– Так оправдывайтесь! Говорите же!
– Хорошо. Но предупреждаю, я буду рассказывать сказку.
– Сказку, так сказку. Но не молчите!
– Итак, Скорпион просит черепаху перевезти его через озеро на тот берег. Черепаха ни в какую, что только тот не говорил!
– Я легкий. Тебе это ничего не стоит.
Она соглашалась с его доводами, но перевезти отказывалась:
– Объясни, в чем причина?
– Сам знаешь, в чем.
– Нет, не знаю. Клянусь детьми, не знаю!
– Врешь!
– Я-то не вру, а вот ты хитришь!
– Я не хитрю, а знаю.
– Что?
– Что ты меня ужалишь!
– Я ужалю?!
– Да.
– Что я, дурак?
– Нет.
– Но ведь я не умею плавать!
– Да.
– Ну помоги мне, как сестру прошу…
– Ладно, залезай, но помни: я тебя предупреждала…
Поплыли.
Черепаха плывет как всегда, но дорога длинная… Скорпиону не терпится, он вертит хвостом, поднимает его, скручивает, не находит себе покоя на панцире Черепахи. Страдает, мучается, с ума сходит от желания погрузить жало в морщинистую черепашью шею!
В конце концов у самого берега он не выдерживает и с наслаждением впивается в облюбованное им место… Что и требовалось доказать, – оба идут ко дну. А теперь скажу вот что. – Что делать человеку, если у его друга, соседа, брата, – характер скорпиона?
Все рассмеялись. Напряжение спало.
– Но, Белка, помни, это пока... В декабре все решит форель..
– Думаешь, сдохнет в вагоне?
– Вряд ли. Но уснуть может. А тогда мне хана... – и папа провел ребром ладошки по своей шее.
Лия заплакала. Mама сунула ее голову сeбe подмышку и наощупь стала тащить из сумки носовой платок для себя, – от слез у нее потекли ресницы. Дома они ополоснулись, не подогрев, что-то съели и уснули, как убитые...
. . . . . . . . . .
Наступил следующий день, – ослепительный! В Лии до сих пор живет вкус этого дня!
Спозаранку, когда все еще спало, в рыбацкой лодке почти в полусне они беззвучно причалили к острову. Шелковистый ветерок слегка касался их лиц. А над горизонтом неспешно поднималась золотая колесница севанского солнца.
Выгрузив узелки, Лийка карабкалась по крутым склонам острова, заглядывала в строгий темный холодок заброшенных осьмигранных монастырей, одним своим тринадцативековым дыханием, надолго стершим улыбки с таких молодых лиц ее папы и мамы.
Но натертые до сверкания и стеклянной глади подошвы сандаликов девочки скользили по выжженной, стриженной, как голова новобранца, траве верхушки острова, да так, что своим стремительным скольжением сами посадили ее на корточки и помчали вниз к квадратику песчаного пляжа. Здесь папа колдовал над хоровацем, а уставшая за вчерашний день и океана чистого воздуха, мама дремала, прикрыв лицо рукой. Наконец, каждый устроился, как хотел, и начал зубами стаскивать с шампура пахучее, мягкое библейское мясо барашка, запивая кахетинским столовым вином номер 5, разбавленным на греческий лад для дочери до цвета аметиста родниковой водой. Наевшись и наговорившись, счастливая Лийка откинулась в высокую альпийскую траву, запрокинув голову. И вдруг в ее глубине, за спинами она увидела сказочные огромные красные маки, безбожное горение которых за девять лет до того поразило Осипа Мандельштама, бродившего здесь. Они показались ему «слишком большими для нашей планеты», Господи! Более 28 тысяч дней назад он чувствовал то же, чтo и эта девчонка в конце 30-х годов.
Повествование об острове закончим тостом великого поэта:
«Я выпил в душе за здоровье молодой Армении с ее домами из апельсинового камня, за ее белозубых наркомов, за конский пот и топот очередей и за ее могучий язык, вода по-армянски – джур, деревня – гьюх».
[На первую страницу]
Дата обновления информации: 15.10.11 16:47