Палач
Петр шел на работу. Февральский ветер пробирался через шинель, и офицер зябко поеживался.
Вот он повернул на улицу Кузнецкий мост. Тут до работы рукой подать.
Работал Петр в ОГПУ. Его должность именовалась не иначе, как сотрудник по особым поручениям. Проще говоря, он приводил в исполнение приговоры о смертной казни. В царской России его должность называлась бы – палач. Однако это слово ему не нравилось. Все это старорежимные штучки. А лучше, как сказал его начальник, он являлся орудием возмездия против врагов пролетариата и носителем великой революционной миссии.
Петр повернул голову. На противоположной стороне возвышалось помпезное здание Наркомата по иностранным делам. Вот по дороге показалось и бюро пропусков. Здесь штатские получают пропуска для входа в здание ОГПУ. Около Бюро пропусков уже с раннего утра толпятся родственники заключенных в надежде получить разрешение на свидание или передачу. Вот и сейчас у входа уже стояло человек двадцать.
Он приближался к зданию на Лубянке. До революции здесь располагалось какое-то страховое общество. Потом ЧК, а в 1923 ОГПУ. Первоначально здание было пятиэтажным, но с 1930 года на нем возвели еще три этажа из желтого кирпича, а рядом построили роскошное одиннадцатиэтажное здание из черного мрамора. Главный вход в ОГПУ все еще осуществляется через старое здание, над дверями которого укреплен барельеф с изображением Карла Маркса.
И вот он идет по длинному мрачному коридору Лубянки, и стоящая через каждые тридцать метров охрана провожала его недоверчивым прищуром бдительных глаз. Хотя уже почти все охранники знали его в лицо, все равно у него трижды проверили пропуск.
Наконец родной кабинет. Засаленный диван. Низенький металлический стол. Стул одноножка. Окна с решетками. На стене пожелтевший плакат «Будь бдителен!».
Петр сел. Вновь полюбовался лежащей на столе грамотой. Особенно для него были значимы в ней слова “За добросовестное отношение к работе и проявленную стойкость”.
– Вот приеду в деревню, и будет чем хвалиться, – улыбался уголочками губ Петр.
Родился он в глухой сибирской деревне. Окончил два класса сельской школы. В 1917 вступил в ряды ВКП (б). Воевал. Затем попал в ВЧК. Через год стал сотрудником по особым поручениям. Партия в лице начальника приказала – он сказал: «Есть!»
Приговоры обычно приводились в исполнение так: приговоренного запускали в длинный коридор в подземном помещении Лубянки. В это время исполнитель находился на другом его конце за углом. По шагам определялось, когда жертва доходила до середины коридора. Тогда исполнитель выходил из-за угла, доставал наган и стрелял.
Поначалу было непривычно. После первого расстрела у него руки покрылись потом. Ноги дрожали. Чуть не стошнило. Оно и понятно: одно дело бой и стрелять по врагам. Другое дело – в безоружного. Но постепенно пообвык, и все пошло свои чередом. Со временем наловчился так, что с первого выстрела попадал в середину лба. Порой экспериментировал. Стрелял сначала в ногу. Человек инстинктивно пригибался от боли, а когда поднимал в его сторону лицо, то он сразу стрелял в лоб.
Работа настолько увлекла, что он даже завел тетрадочку, в которой подсчитывал количество расстрелянных. В списке уже значилось три тысячи двести сорок один человек.
Некоторых приговоренных он узнавал в лицо. Как-то узнал в идущем ему навстречу по коридору изможденном человеке с потухшим взглядом бывшего члена Политбюро партии – Зиновьева Григория Евсеевича. Было много известных генералов, а уж чином пониже и не счесть.
Начальство его ценило. Петр стал почетным чекистом. В прошлом году получил орден «Знак Почёта» и премирован золотыми часами, теперь вот и очередная грамота.
В кабинете он приступил к своему любимому делу, которым занимался каждое утро. Он бережно стал разбирать пистолет, как будто пеленал дитя.
Исполнителем приговоров был не он один. В их взвод входило десять человек. А взводов таких было больше пяти. Не все в его взводе так трепетно относились к оружию. У некоторых пистолет не чистился и не смазывался неделями. Таких Петр не понимал: «Это же орудие труда! Как так можно!»
И вот перед ним на тряпице бережно покоились, словно части выпотрошенного человека, детали нагана: несуразное беззащитное туловище рамки пистолета, длинный металлический язык курка, зияющие, как глаза, дырки барабана для патронов, скрученные сухожилия пружины, пальцеобразная фаланга шомпола. Он любовно ощупал и смазал все пистолетные внутренности, любуясь блеском металла. Глаза его излучали радость и заботу.
Скоро работа!
Обычно расстрелы были в первую половину дня.
Это и была настоящая работа.
А после обеда они брали в руки тетради и шли в ленинскую комнату, чтобы обсудить и одобрить очередное решение ЦК или законспектировать тезисы основополагающей речи Сталина. Руководил этой учебой их любимый партгруппорг Вася Кунев.
После занятий шла так называемая культурно-массовая работа. Все десять порученцев собирались в кабинете и глушили спирт.
У них всегда под рукой было ведро спирта и ведро одеколона. Спирт они разбавляли водой и пили до помутнения. Одеколоном мылись. Вода уже не избавляла от запаха пороха и крови. Одеколон частично помогал. Но запах все равно шел. Это остро чувствовали собаки, которые, резко поджав хвосты, обходили их стороной и начинали противно скулить.
Но сегодня должна была быть не простая пьянка, а обмывание его награды.
Сегодня до обеда работы было немного: всего пять смертников. Одна беременная женщина. На всякий случай он сделал ей второй выстрел в живот. Сам не понял почему. Скорее всего, для порядка. Получалось то, что в чреве матери был еще один вроде как человек. Хотя потом он на себя рассерчал. Все-таки пулю зря потратил.
После обеда, как всегда, были партийные занятия. На этот раз Кунев давал взбучку немногочисленно присутствующим следователям.
– Многие приговоренные при расстреле умирают со словами «Да здравствует Сталин! Слава революции! – грозно щуря глаза, суровым басом вещал оратор.
– Почему? – гневно вопрошал Кунев, и сам же разъяснял: «Потому что следователи не проводят с подследственными политико-воспитательную работу. Не разъясняют, что при расстреле приговоренным нельзя позорить имя вождя, а наоборот надо умирать, покаявшись в измене делу партии и революции!»
Наконец после занятий они вдесятером собрались в кабинете.
Все коллеги его поздравляли, и тосты шли один за другим. Скоро все изрядно напились, собственно как всегда, и разговор пошел в разнобой: все говорили и каждый о своем.
Лева Бахрамов. Тучный и вечно воняющий, как будто не мылся годами, снова стал донимать Петра.
– Вот тебе грамоту вручили. Хорошо. Руководству, конечно, виднее, – бубнил он и, выпучивая глаза, горделиво продолжал: «А вот я умею убивать людей так, что выстрела не слышно».
– Как это? – простодушно клюнул на наживку Петр.
– Ха-ха. Секрет простой: заставляю открыть рот, засовываю ствол пистолетика и стреляю. Меня может только кровью обрызгать, как росой, а звука не слышно. Учись, школяр!» – закончил Лева и, противно раскрыв рот, загоготал.
В это время Сева Барышев вещал о другом: «Мы элита. Вот послушаешь, в областных центрах и приговор приводить в исполнение толком не умеют. Недавно услышал, что в Самаре тридцать приговоренных отказались выйти из камеры на расстрел. Совсем обнаглели. Кричали, что не виноваты. Требовали прокурора. Ну и решили расстрелять их прямо в камере. Так потом там нашли почти триста патронов. Неумехи! На тридцать врагов народа столько патронов потратить! Патроны-то казенные. За такое транжирство их самих надо к стенке ставить!»
Поняв, наконец, что больше никто из присутствующих ему похвалы источать не будет, Петр решил идти спать в кабинет. Все-таки завтра на работу.
Утром он, как всегда, почистил и смазал наган.
И вот он в коридоре. Стоит за углом.
По коридору гулко стали раздаваться шаги.
– Середину коридора смертник прошел. Пора выходить, – определил Петр.
Он вышел из-за угла, вскинул руку с пистолетом и обомлел. В приближающемся человеке с опухшим от побоев лицом он узнал своего родного отца.
– Не может быть! – ойкнуло в сердце.
Отец был демобилизован в армию в период мировой войны. Потом пришла похоронка. Но вот он живой и идет на него.
– Может обознался? Просто похож? – засомневался Петр.
Но вот родинка ниже губы. Глаза. Рот. Такая же неуклюжая походка.
– Это отец! – выдохнул Петр от переполнившего его чувства радости.
Однако тут же спохватился: «Получается отец предатель! Как так? Но он просто не может им быть! Он всегда защищал слабых. Ненавидел помещиков и господ. Честный и порядочный».
И тут он увидел, что лицо идущего к нему человека прояснилось. На губах появилась радостная улыбка. Глаза засияли. Он узнал сына.
Петр уже был готов броситься в объятия к отцу, забыв, для чего сам здесь находится. Но вдруг второй голос интонациями парторга Кунева предостерегающе прошипел ему: «Революция и партия не ошибается. С ее врагами надо расправляться беспощадно. Кто не с нами, тот против нас».
В это время отец радостно махнул руками, и Петр чисто инстинктивно вскинул револьвер и нажал на крючок.
Выстрел судорогой пронзил тело Петра. Пистолет вывалился из его рук. Очумело он бросился к лежащему отцу и присел перед ним.
Еле шевеля разбитыми губами, отец тихо прошептал: «Что они сделали с тобой! Но ты не виноват, и я не виноват. На том свете я тебе все объясню, и ты поймешь».
Он пытался еще что-то сказать, но уже не смог, и глаза закрылись.
Лицо у Петра побелело. В висках стучало. Он встал и, как в тумане, пошел, шатаясь, как пьяный, по коридору.
Петру повезло. Надзиратель, который контролировал процесс исполнения приговора, в это время отлучился по естественной надобности. Происшедшее осталось незамеченным.
В этот день Петр исполнил приговор еще в отношении пяти осужденных. Потом сидел на партийных занятиях. Вечером пил спирт с товарищами. Но делал это все как-то отчужденно. Словно это был не он, а какая-то материальная оболочка. И постоянно в висках стучал вопрос: «Как же так! Значит, произошла ошибка! А тогда получается, что он убил отца!»
От этих мыслей становилось страшно и мерзопакостно.
В это время, как всегда, все уже напились, и шел сумбурный разговор.
Взбудораженный своими мыслями Петр неожиданно вслух воскликнул: «Получается, что партия может ошибаться!»
И тут же он поймал на себе десять пар смотрящих на него внимательных протрезвевших глаз. В них зажглась настороженность.
– Перепил, – разрядил обстановку голос Барышева.
Все облегченно вздохнули. А кто-то подытожил: «Партия и революция не может ошибаться!»
«За партию! За Сталина!» – прозвучал возглас, и все дружно выпили.
Ночью Петр несколько раз просыпался. Весь в поту. Что ему снилось, он не помнил. Но каждый раз просыпаясь, он еще минут сорок не мог заснуть. Мысли сменяли одна другую: «Отец не может быть предателем. Значит, произошла ошибка! Значит, что трибунал и революция могут ошибаться? А если так, то и другие приговоренные могли быть и не врагами народа, а тоже невиновными. Но тогда он уже не орудие возмездия, а простой убийца! Но революция не может ошибаться. Партия всегда права. Но не может быть, чтобы и отец был прав, и партия. Что-то тут не так. Отцу он верит, партии тоже. Что хотел мне отец объяснить на том свете? Отец сказал, что и я не виноват. Что он имел в виду? И что значат его слова: «Что они сделали с тобой»? Что здесь не так?..
Утром, не выспавшийся, понурый он снова сидел и чистил пистолет.
Но оружие больше не привлекало его. Мало того, он понимал, что теперь ему трудно будет исполнять приговор и поднимать пистолет. Раньше перед ним были предатели, и в отношении них он приводил от имени революции приговор в исполнение. Он исполнял великую миссию пролетариата. Он исключал ошибку, ибо свято верил в правоту общего дела. Бездумно верил. Но оказывается, что все может быть не так. И тогда получается, что отец прав? Но не успел ему объяснить.
Кто-то заходил в кабинет. Что-то спрашивал. Петр что-то отвечал.
Наконец его лицо просветлело.
— Папа. Скоро ты мне все объяснишь. Я иду к тебе, – прошептал Петр, поднес пистолет к виску и нажал на спусковой крючок.
[На первую страницу]
Дата обновления информации: 20.10.11 17:03