Ва-банк

I

Петр Григорьевич Малинкин человеком был тихим, неказистым. В свои детские годы в деревенские драки не встревал, в сады за чужой малиной не лазил, в речке, что разделяла деревню Пронькино на две неравные части, плавал у самого берега, да и в школе, по правде говоря, ничем особенным не выделялся...

Казалось, была уготована Малинкину судьба заурядная... И верно, не везло ему в жизни. Учителя не любили за равнодушие к учебе и постоянное отмалчивание на уроках, ребята-одноклассники, случалось, и поколачивали — за отсутствие интереса к их проказам, да и просто так — чтобы знал наших. Отца не помнил — погиб в гражданскую, а в двадцать седьмом неожиданно умерла и мать, Серафима Кузьминична, сельская учительница, нежно любившая своего единственного сына. По этой причине Малинкин последние годы прожил с бабушкой, жалевшей его, сиротушку, пуще надобности, оттого и рос он изнеженным, не приспособленным к жизни. Но в тридцать первом не стало и ее...

От прошлого достались старый дом и несколько семейных альбомов с фотографиями. Остальное особой ценности не представляло...

В грустные длинные деревенские вечера Малинкин всматривался в семейные фотографии, аккуратно и со вкусом вклеенные матушкой, и ему казалась удивительной связь между его самой заурядной сегодняшней жизнью и прошлым, бурно и, видно, не напрасно прожитым его близкими и дальними родственниками. Со старых вирированных фотографий на Петра глядели бравые и уверенные в себе гвардейские офицеры, серьезные, вальяжные интеллигенты с бородками: профессора, ученые, юристы, один действительный статский советник, два горных инженера, известный строитель мостов и даже путешественник, участвовавший во всех без исключения экспедициях самого Пржевальского...

Как Малинкин завидовал им! В мечтах — и он попадал в передряги и самые увлекательные приключения — совершал на редкость благородные поступки, но в жизни...

Когда пришла пора определяться, Петр выбрал профессию скромную, не очень денежную, но вполне по его тогдашним возможностям — бухгалтера. Работа увлекала не очень, скорее, наоборот, но, не умея ничего другого, довольствовался и этим.

Кто знает, может, и прожил бы Малинкин жизнь свою скромно, тихо и бесславно, как проживают ее многие из нас, но в тридцать четвертом, совершенно неожиданно для сельских сплетниц, красавица местная, Анастасия, среди великолепного разнообразия женихов выбрала себе Петра Малинкина, выбрала и окрутила за две недели, а после — и замуж вышла, к немалому удивлению всей деревни.

Всезнающие и всепонимающие старухи охали да ахали, иные причитали:

— Не будет счастия тебе, Анастасия, с Лопухом этим. Одумайся...

— Это же надо: такая красавица — за заморыша, за самого неказистого, ну, самого никудышного, к жизни не приспособленного...

— Что же ты, доченька, судьбу свою так перекореживаешь? Не выпрямишь после-то...

— Пропадешь...

Но Анастасия советов добрых не слушала, стояла на своем, видно, верила в своего Лопушонка, видно, сердцем чуяла — ради нее пойдет он на все... И на наветы все, на причитания улыбалась обескураживающе и приговоривала:

— Милей Лопушонка — нет на деревне парня...

Свадьбу не играли — не до того было. И средств — никаких, да и помещения подходящего. Оставшийся от родителей дом успел уже покоситься да подгнить кое-где — без хозяйского глаза-то и рук умелых...

Свадьбу не играли. И вообще Петр счастью своему не верил, ждал от жизни одних неурядиц, а тут — красавица первая на селе в мужья берет. Не он ее — в жены, а она его — в мужья. Он даже плохо представлял себе, что это такое — супружеская жизнь... Отец погиб в гражданскую, вот и жили они втроем: Петр, мать-учительница да старая бабка. Какая тут супружеская жизнь?! К тому же и боязно было, тоскливо... Что впереди?..

Когда к концу второй недели их «бурного» и неожиданного романа Анастасия, укрывшись потрепанным малинкинским пиджачком в самом укромном местечке на берегу Проньки, прижалась к его груди, робко и нежно спросила: «Возьмешь меня в жены?..» — он испугался, убежал... не спал всю ночь, бродил по берегу реки, в растерянности глядел на водную гладь, на отблеск луны, на далекие холодные звезды...

Что он? Песчинка в безбрежном мире...

Хватит ли сил у него, умения, воли, чтобы взвалить на себя ношу такую?

Три дня и три ночи не мог он решиться. Три дня и три ночи внутренняя опустошенность и неизвестность будущего изводила его, и он, чтобы не мучаться более, все же рискнул и, отыскав Анастасию, сказал ей почти шепотом: «Будь что будет...»

Счастью своему не верил. Просыпаяясь по утрам в нетопленой хате, с ужасом думал: не сон ли это? Она ли, Анастасия, лежит рядом с ним? Живая и такая доступная? Его женою спит на этой старой скрипучей кровати, и он ощущает ее тепло, слегка тревожное дыхание, разглядывает родное красивое лицо, так и не веря в свое удивительное счастье, в такой непонятный, совсем нелогичный, абсурдный поворот Судьбы...

За что Анастасия любила Петра, одному Богу известно: ведь не было в нем ни нарочитого мужества, ни особой красоты, ни обаяния, хоть сколько-нибудь малого, ни умения в интимном обхождении, ни просто какого-нибудь умения... видимого невооруженным деревенским глазом.

Но Анастасия любила его, доверяя одному только сердцу, как, верно, и должно женщине, любящей не по расчету.

За что Анастасия любила Петра, он не знал, и хотя сам любил ее крепко, но от беззащитности своей и неумения что-либо делать — приходил в уныние и большую тоску. Не было в его жизни точки опоры, не было в нем самом той жизненной силы, которая бы придавала ему уверенности, заставляя решаться на поступки, порою дерзкие, и многое — брать на себя...

А между тем Анастасия родила. Спустя год — еще двойню. И покосившийся дом, грозивший рухнуть при первом удобном случае, наполнился детским плачем, блаженными улыбками и извечными заботами молодых родителей.

После второго такого радостного события Петр сел за письменный стол старинной работы и, подсчитав местные плюсы-минусы да свои доходы-расходы, понял: здесь, на селе, ему семью не поднять...

Посовещавшись с женой, Малинкин через некоторое время подался в город. Счастья пытать...

II

Вот так в феврале тридцать шестого Петр впервые появился в областном центре и после долгих мытарств устроился в одно госучреждение рядовым бухгалтером.

Город удивил, озадачил суетой на улицах, бешеным для сельского жителя темпом жизни, обилием и разнообразием соблазнов, на которые Малинкину никак нельзя было отвлекаться, — не за тем приехал... И, чтобы отдаваться работе до конца (а так он рассчитывал быстро продвинуться по службе, заработать побольше денег и еще до зимы перевезти семью в город), сменил Петр три квартиры, пока не нашел угол в двух шагах от своего учреждения.

Хозяйка, очень даже милая женщина, вдовушка со времен мировой войны, любила длинными непогодными вечерами рассказывать молодому квартиранту о своей прошлой и в чем-то блестящей жизни, будоражащей и сейчас былыми любовными страстями и прочими амурными приключениями... Ах, эти длинные непогодные вечера...

Именно близость к работе и позволяла Петру появляться в учреждении раньше всех да и уходить позже, успевая в свой трудовой и напряженный день немалое. А ведь он, человек со стороны и без всякой протекции, мог уповать только на усердие и исключительное благоразумие. Вот и рассчитывал Малинкин каждый свой шаг, все возможные варианты поведения, чтобы, не дай Бог, не совершить ошибки роковой... В конторе на посторонние дела не отвлекался. Регулярно платил во все профсоюзы и даже записался в члены Международной организации помощи борцам революции (МОПР)... Ничего дурного в учреждении про него сказать не могли. Петр даже на симпатичных дамочек не поглядывал, разве что по служебной надобности, а на улице — изредка прикидывал, подойдет ли Анастасии что-нибудь из гардероба городских красавиц. Он и в магазины заходил редко, по самой крайней необходимости, чтобы не искушать судьбу — жалко-то денег, уйдут окаянные... а ведь даются какой ценой...

Питался Петр очень просто, до идиотизма дешево, надеясь скопить нужную сумму. Голодными вечерами, под живописные рассказы эксцентричной хозяйки, он забывался порою, и тогда ему виделись, рисовались в разных цветах: изба покосившаяся, Анастасия, милые детки... Сердце на этом заклинивало, замирало, ныло... исчезали, расплываясь в тумане, лица, изба, деревенька Пронькино, сосновый бор у самой реки, а по ту сторону — луг, манящий своим разнотравьем и угасавшим красно-бордовым закатом... все, что он видел и знал... Потом Петр в растерянности бежал по крутому берегу реки, высматривая в водной глади, в отблесках луны, в далеких и холодных звездах свое будущее, и никак ему это не удавалось...

Спать Малинкин укладывался рано, тем самым решая проблему ужина и своего кошелька, которого, впрочем, у него не было. Скопленные удивительным самоедством деньги Петр хранил в сберегательной кассе, а книжку, в которой все это значилось и имело смысл, прятал в одном укромном месте, на случай негаданного и неожиданного воровства или еще какой непредвиденной ситуации...

Через полгода ему уже поручалась очень ответственная и срочная работа. Не каждому удавалось так скоро завоевать доверие начальства...

Однажды вызвали к самому Сан Санычу, и тот поручил Малинкину произвести ревизию в одном небольшом магазине,но упредил, чтобы был аккуратен, потому что директор — человек уважаемый и на своем месте.

Странным показалось Петру поручение...

III

Директор магазина появился неожиданно и совсем не с той стороны, откуда его ждал Малинкин. Петр отметил этот подозрительный факт, потому что и кабинет, и подсобки для хранения товаров располагались за дверью, прикрытой темно-зеленою занавескою. «Левый товар прячет или излишки какие...»

Маленький, плотный, рыжий, с уже расползающейся лысиною, с простреливающим взглядом, директор сразу же не понравился Малинкину, и он для себя уже заранее определил — аферист, и не последней гильдии, но дело-то служебное, государственное, требующее доказательств...

— Долин, Иван Семенович, — представился директор. — А вы, собственно, кто будете?

— Я по делу, — ответил Малинкин и после паузы многозначительно добавил. — По сугубо конфиденциальному...

Без лишних расспросов директор провел его в свой кабинет, усадил за стол внушительных размеров, никак не вязавшийся с небольшими размерами комнатушки, и уставился на Малинкина умными (Петру казалось — преступными) глазами.

«Возьмет или нет...» — думал Долин. Ему нельзя было ошибиться в эти первые минуты. Ставка немалая — целая жизнь.

«Даст сразу или погодя...» — размышлял Малинкин в некоторой растерянности, не зная, как вести себя в этой ситуации и что, собственно, делать.

Стало так тихо, будто остановилось время, замерла жизнь кругом, и только два человека во всем мире, во всей огромной Вселенной волею какого-то рока сошлись в этой маленькой комнате, уставились друг на друга, как два удава на жертву, гипнотизируя взглядом, парализуя волю и ясную мысль.

Но Малинкин не поддавался, и директор, подойдя вплотную, изогнулся так, что несчастный ревизор увидел сверхкрупным планом два глаза хищника, хищника умного, наглого и очень опасного... Эти два глаза так и буравили его, Малинкина, бедную, незащищенную совесть.

Петр не выдержал и резко вскрикнул:

— Однако... ближе к делу!

Пауза после «однако», ненароком сделанная Петром, видимо, и решила все. Иван Семенович утверидительно и даже несколько обрадованно отпрянул.

— Минуточку! — чарующе, обворожительно сказал он и пружинистыми быстрыми шажками удалился из комнаты.

— Куда вы? — крикнул вдогонку ему Петр, ожидая какой-нибудь каверзы или хитрого обманного хода.

Директор, высунувшись из-за захлопнувшейся уже двери, загадочно улыбнулся и успокоил его:

— Все будет наилучшим образом, уважаемый...

Неприятное волнение охватило Петра. Он догадывался, к чему клонит этот мошенник, и сейчас ожидание неизвестности в этом небольшом кабинете с огромным директорским столом, нервировало его, а самое главное — он не знал, куда деть руки.

За окном подвывал ветер, на улице было пустынно и холодно, а здесь, в кабинетной тиши, в тревожном одиночестве Петр Малинкин ждал свою судьбу...

Она появилась в облике небольшого черного чемоданчика.

Долин вошел тихо, так же неслышно проплыл от двери до своего стола и аккуратно уложил чемоданчик перед Малинкиным, потом тихо, но со значением сказал:

— Извольте...

— Что это? — спросил Петр.

Что это — он уже знал, но сработала реакция защиты, и он выговорил эти наивные, глупые слова, чтобы выиграть время.

— Как что? — сперва не понял директор, а когда понял — уверенно посоветовал. — А вы гляньте, и все будет ясно...

Петр робко открыл чемодан и тут же захлопнул.

— Зачем это Вы? — спросил в растерянности.

И Долин понял все: и что новому ревизору еще не приходилось брать взятки, «откупного», и что он вряд ли откажется теперь, если не отреагировал сразу и решительно, да и глазки забегали у Малинкина, значит, вот-вот расколется.

Директор тихо и четко, тщательно выговаривая каждое слово, сказал:

— Сегодня уже поздновато делать ревизию. Приходите завтра. Утром, пораньше. Как говорится: утро — вечера мудренее...

Петр ничего ему не ответил: не мог ни сдвинуться с места, ни губ разжать. Какая-то неведомая и страшная сила обрушилась на него и придавила к стулу, сковала его сознание, оставив лишь маленькую щелочку — для чувств, заторможенных эмоций.

Петр ничего не ответил Долину, а тот, поняв его состояние, незаметно исчез, оставив Малинкина наедине с совестью и чемоданом, до отказа набитым купюрами.

Малинкин никогда не видел такого количества денег. И кто знает: дал бы ему этот проходимец откупного сотенными, небольшой пачечкой, может, и устоял бы Петр, не взял бы, а тут — чемодан денег...

Перед глазами — денег чемодан, а за спиной — покосившаяся изба, жена — красавица, детки ненаглядные, их ведь поднимать надо... И смотрит Петр на деньги и никак оторвать взгляда не может. Какая невидимая сила заставляет смотреть на эти проклятые бумажки? Сколько лет ему надо, чтобы заработать такую прорву?

От волнения у него задрожали колени. Он поспешил унять их руками. Но взгляда от денег оторвать не смог: и то закрывал чемодан, чтобы не испытывать судьбу более, то снова открывал —уд остовериться, уж не мираж ли это. Раз даже пощупал червонцы и, убедившись в их материальности, вдруг запаниковал.

Шел сюда с мыслью изобличить преступника, а сейчас вот размышлял: брать — не брать! И хочется! И боязно! А вдруг накроют? Прощай тогда все: и свободная жизнь, и жена, и детки... все, чем богат сейчас...

Жил ведь до этого дня тихо и честно, а тут — откуда ни возьмись — Черт с деньгами... и хнычет: «Деньги возьми! Возьми деньги-то...» Деньги и впрямь нужны, деньги и впрямь большие — Малинкину за всю жизнь не заработать прорву эту... А ведь строиться надо, жену красавицу приодеть, принарядить, не век же маяться с мужем-лопухом... И надо было такому случиться — приснилась ему Анастасия ночью этой. В большой и нетопленой хате раздувала огонь в печи. Но то ли поленья оказались сырыми, то ли печь неисправна — огонь никак не разгорался. Плечи ее вздрагивали от холода, казалось, вселенского... И она повернула к нему до боли знакомое, любимое им лицо и, словно видя его на расстоянии, тихо попросила:

— Ну что же ты, Петр?! Помоги...

Долго маялся Петр, никак решиться не мог. Все жизнь свою вспоминал, ночь эту, последнюю, — искал для себя оправдания.

Вдруг из настенных часов неожиданно для Малинкина выскочила железная кукушка и начала куковать. Петр, очнувшись от раздумий, вслушивался в эти непривычные звуки, в эти механические вскрики и бессознательно считал их, загибая пальцы. Считал, не понимая, зачем ему это.

На пятом вскрике внутри часов что-то заело, и железная птица умолкла. Тогда и решился он: «Пан или пропал...» И схватил чемодан.

IV

По улице он не шел, а мчался, пугливо озираясь да то и дело поглядывая на чемоданишко: не раскрылся бы ненароком — плакали тогда его денежки, разнесет их по свету ветром, разбросает по мостовым...

Случись по дороге милиция, наверняка бы привлек внимание своим взбудораженным видом, очевидною боязливостью, ускоренным шагом, подозрительным черным чемоданом, который разбух деньгами и, казалось, лопнет вот-вот...

Но обошлось,благополучно добрался до дому, незаметно для хозяйки проскочил в свою комнату и тут же захлопнул дверь.

Разделся, не зажигая света. Улегся в постель вместе с чемоданом. Прикрыл и чемодан одеялом. Обнял его, почти как жену, и, чувствуя липкую поверхность кожи, обволакивающей несметное богатство, заснул с блаженной улыбкой.

Так и провели они вместе эту ночь. Петр Малинкин, семейный человек, уже не рядовой бухгалтер, и черный небольшой чемоданчик.

Снилась ему степь бескрайняя. Он бегущий по степи. Чемоданчик в руках. Торопился Петр, изо всех сил, но где-то там, далеко... его все равно настигала огромная черная пылевая туча... Начинался буран.

Пыль застилала глаза, ветер сбивал с ног, наконец мощный воздушный поток подхватил его и вырвал чемоданчик из рук, а через секунду из него, уже раскрывшегося, разлетались деньги, уносимые струями воздуха все дальше и дальше, а он старался их ухватить, и ему это не удавалось...

Утром Петр не знал, куда деть чемодан. Боялся старухи. Ее любопытства. Возможных непрошеных посетителей... Подгоняемый временем наскоро обвязал чемоданчик обрывком бечевки, закинул его на шкаф и прикрыл кучей барахла. Так он не очень-то привлекал чужое внимание.

До магазина добрался быстро. Торопился. Успеть надо было многое: и оперативно провести ревизию, и домой пораньше вернуться — проверить сохранность «имущества», все обдумать и принять нужные меры предосторожности.

У служебного входа в магазин его ожидал Долин, любезный, доброжелательный и уверенный в себе. Провел в кабинет, предоставил все необходимые бумаги и удалился. На прощанье улыбнулся и с легкой иронией сказал:

— Не буду мешать Вам, молодой человек. Если понадоблюсь, вызовите... И всего-то дел — кнопку нажать.

Петр, совсем как Сан Саныч, буркнул что-то невнятное и углубился в документы. Проверил с особой тщательностью, чтобы потом, не дай Бог, не попасть под «статью»...

Но удивительное дело, все бумаги соответствовали своему назначению, все цифры —сходились тютелька в тютельку... И Петр, как ни старался, даже одной-единственной зацепки обнаружить не смог.

«И действительно: утро — вечера мудренее», — подумал он, уходя из магазина успокоенным. Тыл был прикрыт. «Теперь и комар носа не подточит, не то что вышестоящая инспекция...»

V

Проработав в городе еще некоторое время и обменяв потихоньку большую часть денег на крупные купюры, Петр вернулся в село.

Жене про богатство ничего не сказал. Неожиданное возвращение объяснил пылкостью чувств и тяготами городской, уж очень цивилизованной жизни.

Устроившись на прежнюю работу, он непродолжительное время наслаждался размеренностью деревенской жизни, близостью жены, красотами природы и даже мелкими домашними заботами...

Чуть позже в свободное от бухгалтерских дел время, у мужиков обучился плотничьим хитростям, а после, сдружившись со старым печником дедом Ерофеичем и частенько помогая ему в работе, за год освоил и премудрости кладки печей.

На удивленье всем руки-то у Лопуха оказались золотые.

Зауважали Петра односельчане. Без печи —какая изба красна? Кому новую сладить надо, кому старую до ума довести. Его, Малинкина, и в окрестные деревеньки приглашать начали, известный человек стал... И когда пришло время самому строиться, никто не удивлялся этому, не возмущался исподтишка, не ковырялся в его прошлом... Многие даже подсобляли строить. Так Петр наскоро отстроил свой новый дом, отстроил и зажил.

Казалось, радоваться бы ему при таких обстоятельствах: и новоселье справил, и на ноги почти что встал, и уважением уже пользовался, даже фотографию на Доску почета повесили, в доме — мир и покой, а только заметил Петр: творится с ним что-то неладное. Порою накатывалась пустота непонятная и заполняла его всего, а потом страх, ужас непомерный, что все откроется, а может, совесть, что нечестным путем нажил — начинали сжимать его грудь, И, казалось, она не выдержит и расплющится под тяжестью этих жизненных обстоятельств...

Жене про те деньги — злосчастные, окаянные — не говорил, чтобы на душу грех не брала, не маялась понапрасну: она-то при чем? Это все он, Петр. Его судьба непутевая. И чего с ним связалась? Эх, не к добру. Не к добру это...

Дурные мысли приходили не только бессонными ночами, но и днем, при исполнении служебных обязанностей, и вечером, дома, где все напоминало ему о том злополучном июльском вечере и разом переломившейся судьбе...

Ночами Петру часто снились проклятые деньги...Он или убегал с ними, надеясь спрятаться от постороннего взгляда, а то и преследования милиции, или же с факелом в руке пытался поджечь, но ветер вырывал купюры и разносил их по свету...

Какая-то неизвестная женщина, в белом, снилась ему изредка и приводила его в страшное смятение, тревогу неосознанную, почти смертельную... Она старалась заглянуть ему в лицо, а он, отворачивался, покуда хватало сил...

Так и прожил Петр своею двойною жизнью последние мирные годы.

Все было у него: и дом новый, и жена-красавица, и детки, любимые, ненаглядные, и достаток во всем, и природа кругом прекрасная...

Все было, вот только счастья — не было...

VI

Нагрянула война и все решила за Малинкина.

Уезжали мужики на фронт, и женский плач да заунывная или веселящая на прощанье гармошка будоражили селян, выдавливая даже у тех, кто пока никого не провожал, слезы, и даже самые отъявленные сплетницы, самые зловредные из них, не могли удержаться и утирали краешком платка свои горькие соленые слезы.

Пора и Петру было собираться на войну... Но странно, Анастасия не видела у него ни печали, ни огорчения, словно собирался он на фронт, в самое пекло, нисколько не думая о дальнейшей судьбе. И своей, и их... «Неужели я ему так опостылела? Отчего?» Она понимала, что с мужем творится неладное, что он мучается какой-то тайной, но выспросить до конца ей не удавалось, и она терялась в догадках, нервничала, становясь все более раздражительной.

Семейные неурядицы озлобляли Петра, знавшего их первопричину, но бессильного что-либо изменить. И он молчал, не желая втравливать Анастасию в эту историю, грех на душу брать, после — маяться. Вот и рвался на фронт.

Но и через три месяца, в октябре 1941 года, уже после того, как под Гжатском эшелон с воинской частью Малинкина был растерзан немецкой авиацией, и он вместе с шестнадцатью другими, оставшимися в живых солдатами прорывался из окружения, длинными, холодными ночами в лесу снились ему обыски в новом их доме, испуганные, не понимающие ничего, заплаканные глаза жены и детей, их немой вопрос: «Как же ты мог?», а после и плач, раздирающий душу Малинкина в клочья...

Когда немецкие самолеты там, под Гжатском, огрызнувшись напоследок пулеметными очередями, улетели на запад, шестнадцать юнцов, испытавших ужас бомбардировки, почти мгновенного уничтожения целой воинской части, сгрудились рядом с Малинкиным, растерянные и униженные страхом, и смотрели на него с надеждой и полными отчаяния глазами.

Они не знали, что делать, куда бежать, с кем воевать да и чем...

Самолеты уже улетели, и в наступившей тишине было особенно четко слышно, как догорал эшелон.

Почему судьба пощадила Петра на этот раз? Ведь он не прятался от смерти, как другие, хотя и спрыгнул с вагона, отбежал со всеми подальше от насыпи и вжался в землю, но только на минуту, на минуту — не больше. Зажмурившись от страха — увидел глаза Долина, буравившие его незащищенную совесть в тот июльский вечер 36-го. И такая злость его взяла! Он и не понял, что произошло с ним, но встал и как-то лихо, и даже бесстрашно, посмотрел на пикирующие самолеты, на извергаемый ими огонь, потом, отыскав винтовку под убитым красноармейцем, начал стрелять по железным стервятникам.

Проку от этого было мало, но он стрелял и стрелял, вкладывая в каждый выстрел всю свою злобу на нечисть, вселенскую нечисть, в фашистскую — прежде всего...

Они прорывались к своим три долгих недели: шли лесом, ориентируясь по танковым колеям, рвали линии связи, жгли деревянные мосты, при случае — вступали и в бой, но понапрасну не рисковали.

Петр был в ответе за этих ребят, так уж судьба повернула: он должен был спасти их, довести до своих.

Воевал Малинкин отчаянно, не боясь ничего... И как бы удивилась Анастасия, увидев его таким! За три недели боев и лишений он ощутил в себе ту самую жизненную силу, которой ему так не хватало прежде.

Возможно, им просто везло, а может, сказывались приобретенная ловкость бойцов и точный расчет Петра (уж что-что, а рассчитывать-то он умел!) —но за все долгие дни октября они не потеряли ни одного человека... И дошли бы до своих, перебрались через линию фронта, если бы в самом конце октября мотоциклист, отрывающийся от погони, не перекроил их судьбы.

И, лишь только он успел проскочить, начался бой: они встретили немцев по уже отработанной схеме. В минуты боя Петр становился на редкость спокойным, твердым и даже жестким. Решения принимал быстро, единственно верные и дерзкие по замыслу...

Но сейчас и Малинкин, и его бойцы были обречены. Они должны были удерживать немцев, чтобы мотоциклист (наверняка с ценными сведениями) сумел оторваться и уйти. Они не могли отступить и погибали один за другим, пока в живых не остался только Малинкин. Ему предлагали сдаться, рассчитывая взять живьем и выпотрошить информацию о разведчике и диверсантах. Но он упорно отстреливался и даже раз руганулся матом...

Наступила тишина.

И вот в эту минуту осознал Петр, что было отпущено ему природой и что, в силу каких-то причин и обстоятельств, не понятых им, он так и не сумел проявить раньше...

Эх! Сколько бы дел он еще смог переделать в жизни, если бы не тот злополучный день, не его минутная слабость...

Он не успел додумать...

Раздался снайперский выстрел. И Петр упал.

Лицом в землю. Холодную, мерзлую.

Он видел смерть, идущую по зеленому лугу рядом с деревней Пронькино.

Ждал старуху безобразную, костлявую... а по лугу шла его Анастасия, в своем белом, на солнце — прозрачном платье... Она улыбалась ему и протягивала руки. И он потянулся к ней, но силы уже оставили Малинкина. Петр хотел крикнуть ей: «Скорей!», но тут кукушка, неизвестно каким чудом оказавшаяся у этого пригорка, стала куковать...

Виденье пропало, и он слышал, как неумолимо кукует кукушка, не эта — живая, а та — механическая...

Он насчитал все пять вскриков, и тот последний, пятый, из прокукованных для него, пришелся на год сорок первый...

Смерть сжалилась над ним, и он успел еще увидеть своих мальчуганов, бегущих к реке, где когда-то и он в растерянности глядел на водную гладь, на отблеск луны, на далекие холодные звезды, пытаясь распознать свое будущее... Они бежали ему навстречу и отчаянно кричали:

— Папка-а-а вернулся-я-я!..

Когда немецкий офицер носком сапога поддел и перевернул труп Малинкина, то от неожиданности сначала отпрянул назад, увидев на лице Петра непонятную ему зловещую застывшую улыбку, а потом, вспомнив Бога («Майн гот!»), отдал короткую, отрывистую команду.

К трупу подбежал солдат с огнеметом и окатил Малинкина огнедышащей жидкостью...