— Когда я писала более раннюю повесть — «Шамара», я думала: а чем наше время отличается от Древней Греции или Рима и почему мы не можем творить такие же мифы, как всем известные или оставшиеся неизвестными авторы? Мы так же сидим в какой-нибудь «провинции у моря», как сказал Иосиф Бродский, и эти мифы у вас перед глазами, стоит только захотеть их увидеть. Тогда, как мне кажется, у меня получилась настоящая трагедия о любви, которая разыгралась в наше время на так называемой «химии», и я, как это делали древние трагики, назвала повесть по имени героини.

Я родилась в Астраханской области в пространстве какого-то межвременья. Эта местность находится на 200 метров ниже уровня моря, это высохшая впадина, образовавшаяся при отступлении Каспия. У меня даже была теория, что времена попадают сюда и остаются, ветры их не сдувают. То есть тут и хазарские раскопки ведутся, и следы Золотой Орды еще остались, и тень Степана Разина. На берегах своенравной, совсем не похожей на Волгу Ахтубы можно сидеть и сочинять мифы.

— Героиня «Дурочки» напомнила мне «слабоумного» героя романа Фолкнера «Шум и ярость». Каковы, по вашему мнению, ваши литературные корни?

— Помимо Фолкнера, и простые русские сказки, и близкий к народной стихии Андрей Платонов, и мотивы Ахматовой, и Лермонтов с «Песней о купце Калашникове». Орнаментальная проза 20-х годов — Всеволод Иванов, Борис Пильняк, Бабель, Зощенко. Еще, конечно, Шолохов, воссоздавший колоритную речь казаков. Наконец, жития святых, апокрифы. Библия. Я сознательно использовала мотивы, даже и музыкальные мотивы своих любимых писателей. Это ведь, мне кажется, не совсем проза, а где-то на стыке прозы и поэзии. На стыках мы знаем, возникают искры, получается новое вещество, и я пыталась получить это вещество таким магическим способом, своеобразной алхимией смешивая разные элементы. Там использованы методы кино, после Литературного института я училась на сценарных курсах, и даже живописи.

— Лермонтова я там что-то с первого раза не узнал...

— А в сцене побоища на льду между комсомольцами и участниками праздника крещения?

— Там — да, конечно. К какому направлению современной литературы можно вас отнести?

— Я давно ставлю себя в ряд писателей-женщин, отношу себя к женской литературе. Но не к той примитивно понятой — о любви, о доме, быте, что точнее было бы назвать дамской литературой. Это женская настоящая литература, которая сказала за последние десятилетие новое слово. К этому ряду принадлежат такие известные писательницы, с которыми я или дружила, или дружу, — Валерия Нарбикова, Лариса Ванеева, Нина Садур, Ирина Полянская.

— Что это за новое слово, сказанное настоящей женской литературой?

— Она расширила границы прозы, естественным образом, со всей свойственной женскому темпераменту эмоциональностью заговорила о тех вещах, которые были «пограничными», маргинальными. Был открыт если не новьй язык, то уж, во всяком случае, новый взгляд, более личностный, более жесткий — по-женски. Женщина всегда одна, она всегда личность, если она не растворена в мужчине. Тогда она большая личность, чем даже мужчина, потому что она стоит на границе. Она-пограничник...

— Писательнице Василенко такое растворение не грозит?

— Нет, нет! У меня муж, взрослый сын-биолог, и все же надеюсь, что нет. Когда-то растворялась. То есть для того, чтобы написать трагедию любви, надо было, конечно, раствориться на какое-то время, а потом всеми своими атомами и молекулами удирать оттуда.

— Есть ли достойные пусть не растворения, но какого-то внимания современные писатели-мужчины?

— Я начинала как поэт и сразу с «Комсомольской правды». В семнадцать лет там было опубликовано мое первое стихотворение, на которое пришло больше тысячи откликов. В горкоме города ракетчиков Капустин Яр, в котором я жила, мне сделали по этому поводу замечание, что я, дав обратный адрес, рассекретила секретный объект. Я отвечала и путешествовала по этим письмам, как герой популярного тогда фильма «Семь невест ефрейтора Збруева». Вела поэтическую вольную жизнь и поступала в Литературный институт сначала как поэт. Прозу считала более низким жанром. Но однажды прочитала Андрея Битова и поняла, что проза — это высокое искусство, и начала писать прозу, а читать Маканина, Юрия Трифонова, Анатолия Кима. Очень люблю прозу Владика Отрошенко, это тоже современная мифология. Когда-то мне нравились роман Миши Попова «Пир» и его повесть «Баловень судьбы», но, к сожалению, потом он ничего подобного не написал. Все ругают, а мне нравится Виктор Пелевин, его «Омон Ра», потому что там тоже создан миф о советском времени.

— В «Новом мире» долго анонсировалась ваша повесть с вполне евангельским названием «Мария из Магдалы», и вдруг внезапно появляется «Дурочка». Я даже удивился вначале: какая резкая по смыслу смена названия!

— Нет, «Мария из Магдалы» — это современная психологическая вещь, где использованы какие-то отдельные моменты и параллели с образом Марии Магдалины. Я всегда считала «Новый мир» своим журналом и очень огорчилась, когда десять лет назад получила оттуда отрицательную внутреннюю рецензию за подписью Зуфара Гареева. Там говорилось, что моя проза неактуальна по причине ее реалистичности, ставящей меня в ряд таких писателей, как Солженицын и Шукшин.

— Такое сравневие может огорчить?

— Огорчил сам факт отказа! Я надолго перестала писать прозу, а занялась кинодраматургией. На Киностудии имени Довженко режиссером Наталией Андрейченко, однофамилицей знаменитой актрисы, был снят фильм «Шамара» по моему сценарию, который мне очень понравился. Он получил какие-то не главные, но почетные призы на Берлинском кинофестивале и Кинотавре. Сейчас снимается фильм по моему сценарию в Германии.

Что же касается «Дурочки», меня она долго не удовлетворяла. Главная героиня там — глухонемая девочка, проходящая сквозь разные испытания, обусловленные разными этапами советской истории. Часто можно услышать: зачем, мол, этих людей еще детьми не убивают при рождении, чтоб не мучились и не мучили остальных? В христианской литературе к этим людям отношение другое — как к тем, с кем на самом деле говорит Бог, обращаясь к ним непосредственно. То есть и эти люди для торжества Божьего, и в них разум, и в них победа богочеловеческого смысла. Многие знают о существовании в Сергиевом Посаде интерната для слепоглухонемых, обитатели которого становятся настоящими гениями, научаясь посылать доступные нам сигналы из своей слепоглухонемоты. Я тоже пыталась сделать в одном из вариантов из своей героини слепоглухонемую. Но это должна быть странная и страшная проза, до ощущений которой еще надо дорасти, и я вернулась к первоначальному варианту.

Параллельно с нашей «нормальной» земной жизнью существует параллельный мир, который можно называть символическим или как угодно, но на самом деле он более реален, чем наш. Сам жанр жития предполагает чудесные события о святом человеке. Все святые стояли на страже христианской веры, а их убивали, бросали в клетку к львам. Писатель Владимир Русак, вступивший в наш Союз писателей, подарил книгу «Пир Сатаны», в которой показано, что подобные вещи происходили и у нас в 20-30-е годы. На самом деле мы живем в стране святых, безымянных святых. Есть, мы знаем, могила Неизвестного солдата, но вся земля у нас наполнена могилами таких неизвестных святых. Поэтому у нас, здесь — настоящая Святая Земля, Святая Русь. Если мы живем в стране святых могил, то у нас возможны чудеса. Я писала историю одной из многих безвестных святых, которая, я уверена, была, потому что этот роман неизвестно откуда возник у меня. Интуиция художника способна открыть такие вещи, которые никто, включая его самого, не видел, но которые существуют в этом параллельном мире. В изображенной в «Дурочке» девочке Ганне, образе всеми уничтожаемой жертвы, тоже совершается таинственный процесс разговора, который может спасти мир. В 1962 году во время карибского кризиса мир, как никогда, близко стоял к уничтожению, счет велся буквально по секундам. Я это хорошо помню, и, описывая в романе то состояние, я изобразила и себя в образе шестилетней Светки, разговаривающей с сусликом. Что тогда спасло мир? Моя интерпретация тех событий — мир тогда спас только Бог через эту убогую девочку, непосредственно с ней разговаривая.

— Как сложились ваши личные взаимоотношения с религией?

— В детстве меня возили на Дон для тайного крещения, у меня там была крестная мать Матрена Даниловна. Потом, после пионерского детства и комсомольской юности, одним из откликов на мое стихотаорение, о которых я говорила, был призыв от верующей женщины из деревни Настцы Псковской области Светланы Бердышевой. Я поехала спасать ее, а на самом деле это стало, может быть моим главным спасением. Она подарила мне переписанное от руки в школьвую тетрадь Евангелие от Иоанна, мы с ней долго переписывались. Был там отец Василий, бывший прораб, который, увидев в годы войны разрушенную церковь XVI века, дал слово отстроить ее, действительно за два месяца отстроил, а потом вернулся в нее священником. Такие вот этапы приобщения.

— Массовое приобщение к религии сейчас может создать и впечатление моды или показухи, особенно когда видишь в церкви политиков, бывших в прошлом носителями атеизма.

— Не думаю, чтобы это было всегда показухой. Меня раздражают эти разговоры, что вот он стоит со свечкой, а сам не верит. Важно сделать первое движение к Богу. Потом можно опять засомневаться, перестать ходить в церковь, но какое-то зерно уже посеяно, какой-то новый орган зашевелился. Мне это напоминает описанные в Евангелиях эпизоды, когда слепые прозрели, глухие услышали, а у атеистов пробуждается тот орган чувств, который раньше был им не нужен. Вот и сейчас многих позвал Христос, и они пошли. Все люди страдают, рано или поздно сталкиваясь с неразрешимыми вопросами. Обычно это связано со смертью близких людей, когда все вдруг переворачивается. Если бы религии не было, она все равно возникла бы заново!

— Значит, задача писателя видится сейчас в молении о чуде?

— Писатель сейчас тоже оказался в положении «дурочки». Мы — юродивые, которые призваны говорить правду, предупреждать, создавать в обществе ощущение чего-то, а нас не слышат или не хотят слышать. Происходит фактически физическое уничтожение писателей. Даже в годы революции или войны писатель имел право на какой-то паек. Сейчас повсюду сокращаются гонорары или вообще отменяются. Писатель всюду натыкается на закрытые двери. Недавно в 47-летнем возрасте скоропостижно скончался талантливый литературовед Владимир Славецкий, и многие редакторы вспоминают, как за несколько дней до смерти он с каким-то отчаянием обращался к ним с просьбой о дополнительном заработке, чтоб прокормить семью. Законы сейчас таковы, что несколько музыкантов могут объединиться и зарегистрироваться в качестве какого-то полноправного союза или фонда. А писателям с 1991 года фактически не идет пенсионный стаж. Комитет по культуре Госдумы подготовил очень сырой, непросчитанный проект закона о творческих союзах, который совершенно закономерно застрял теперь в президентских структурах. Говорят, председатель этого комитета хвастался,что даже не читал этот проект.

— Писатели, как известно, не только предупреждают, но и объединяются в разнообразные союзы. Не следует ли неискушенному читателю представить тот из них, который руководим вами?

— Я — первый секретарь Союза российских писателей. Как известно, до 1991 года существовал единый Союз писателей СССР. В 1991 году, когда секретариат того союза поддержал ГКЧП, писатели разделились на два союза — тех, кто воспринял решение секретариата как должное, и тех, кто был против. На основе этих двух групп и были созданы два основных на сегодня союза — Союз писателей России, так называемый патриотический, или коммунистический, и наш, так называемый демократический Союз российских писателей. В наш союз входят Андрей Битов, Белла Ахмадулина, Андрей Вознесенский, Евгений Евтушенко, Владимир Макании, Руслан Киреев и еще 3,5 тысячи писателей из 60 регионов России — я считаю, это цвет современной русской литературы, которых можно назвать не просто писателями, а писательской интеллигенцией.

— В какой степени членство в союзах политизирует писателя?

— Разделение в союзах прошло не по степени таланта, а по идеологическим пристрастиям. Хочу обратить внимание, хотя бы в связи со скандалом вокруг антисемитских высказываний Макашова, что в уставе нашего союза зафиксирована несовместимость членства в нем и призыва в творчестве к ущемлению национального и расового достоинства. Вряд ли возможно в нашем союзе и пребывание таких авторов, как Коржаков, или премирование литературной премией политиков Зюганова и Лукашенко.