От куратора раздела «Италия»
Луиджи Пиранделло
Трагедия одного героя
Луиджи Пиранделло за работой
Согласно давней привычке, каждое воскресное утро я принимаю у себя героев моих будущих новелл.
Всего в течение пяти часов, с восьми до часу.
И почти всегда оказываюсь в отвратительной компании.
Не знаю почему, но обычно ко мне устремляются типы, наиболее недовольные жизнью, измученные тяжелыми болезнями и запутавшиеся в головоломных делах, заниматься которыми, действительно, одно мучение.
Тем не менее у меня хватает выдержки выслушать их, заинтересованно расспросить обо всем, взять на заметку имена и обстоятельства жизни каждого, учитывая при этом все их чувства и устремления. Но, должен сказать, к моему несчастью, это совсем не легкое удовольствие. Выдержка, деликатность – это, конечно, хорошо, но мне не нравится, когда меня дурачат. Ведь я хочу проникнуть в самые сокровенные уголки их души и провести там подробнейшее расследование.
А вот тут как раз случается, что на некоторых моих вопросах многие начинают хмуриться, упрямиться и яростно отбрыкиваться, поскольку, вероятно, им кажется, что мне доставляет удовольствие проникать в суть той серьезности, с которой они предстают передо мной.
Терпеливо и доброжелательно, дотрагиваясь до них рукой, я всячески пытаюсь показать, что это совсем не праздное любопытство, поскольку мы легко принимаем тот или иной облик, и каждый старается казаться таким, каким сам хочет себя видеть. А где нет откровенности, где ответы на мои вопросы вымучены, там все мои попытки проникнуть в самую глубину их души выглядят смешными и никчемными.
Но мне не всегда удается убедить их в этом.
Однако, будучи в глубине души человеком добрым, я им все же сочувствую. А разве возможно истинное сострадание какому-либо несчастью без горького смеха над ним?
Да, герои моих новелл живут неприкаянные в том мире, который создаю для них я, писатель жесткий и беспощадный. Как бы хотелось, чтобы нашелся хоть один настоящий критик, который увидел бы, сколько сочувствия скрывается за этим смехом.
Но где же теперь найти настоящего критика?
***
Надо сказать, что на этих аудиенциях некоторые герои позволяют себе выскакивать впереди остальных и навязывают себя с такой потрясающей беззастенчивостью и нахальством, что нередко приходится управляться с ними в первую очередь.
Некоторые потом горько раскаиваются в своей горячности и советуют мне исправить различные недостатки в их характере, но я улыбаюсь и невозмутимо отвечаю: искупайте свои природные грехи сами и подождите, пока у меня появится время и возможность вернуться к вам.
И среди этих поверженных, которые, вздыхающие и мрачные, остаются ждать снаружи, иные, устав от ожидания, отправляются стучаться в двери других писателей.
Нередко случалось, что позднее я находил их в новеллах моих коллег. А иногда узнавал, что некоторые из моих собственных героев, недовольные тем, как я с ними обошелся, пытались стать в другом месте более значительными персонами.
Но мне не на что жаловаться: новые герои обычно приходят ко мне по двое и по трое на неделе. Часто эта толпа такова, что мне приходится одновременно уделять внимание сразу нескольким. И в какой-то момент душа, уже взбудораженная и разрывающаяся на части, отвергает это двойное или тройное созидание и раздраженно кричит им: или сейчас же кто-то один потихоньку отходит в сторону передохнуть, или убирайтесь-ка все трое вон!
Мне вспоминается, с каким чувством отдохновения я всегда ожидал прихода маэстро Ичилио Сапорини, приехавшего ко мне издалека, автора уж не знаю какого патриотического гимна, который эмигрировал в Америку в 1849 году вслед за падением Римской республики и возвратился в Италию после сорокапятилетнего отсутствия почти восьмидесятилетним стариком, чтобы умереть на родине. Церемонный, с комариным голосочком, он пропускал всех вперед себя. В один прекрасный день он, выздоравливающий после долгой болезни, появился в моей комнате. Скромный-прескромный, со слабым смешком на устах:
«Если позволите... Если я вам не помешаю...»
О нет, дорогой старичок! Вы выбрали наиболее подходящий момент. Я тотчас же позволил ему умереть в новелле «Старинная музыка».
***
В это воскресенье я появился в своем кабинете немного позже обычного.
Длинный роман, присланный мне в подарок и ожидавший своей очереди более месяца, продержал меня без сна до трех часов ночи в долгих размышлениях о судьбе одного из героев – единственного живого человека среди стольких пустых теней.
В романе был изображен несчастный человек, некий доктор Филено, считавший, что он нашел самое эффективное лекарство от всех бед, универсальный рецепт, чтобы утешить себя самого и всех остальных во всякого рода общественных и личных несчастьях.
Конечно, более чем лекарство или рецепт, это был скорее метод доктора Филено, и заключался он в том, чтобы, читая с утра до вечера исторические книги, попытаться увидеть настоящее в свете истории, то есть как уже давно прошедшее и занесенное в анналы памяти.
С помощью этого метода он сам освободился от любого страдания и беспокойства и обрел, – не умирая! – покой – тот ясный и строгий покой, окропленный смутной печалью безо вякого сожаления, который бы сохранил на лице земли вид кладбищ, если бы все люди уже давно умерли.
Нет, доктор Филено не думал извлекать из прошлого уроки для сегодняшней жизни. Он знал, что на это теряют время одни лишь глупцы, потому что история – это идеальное сочетание фактов, подобранных согласно натуре, симпатиям, антипатиям, устремлениям и точке зрения отдельных ученых. И именно поэтому невозможно использовать это идеальное сочетание в реальной жизни, которая непрерывно меняется вместе со всеми ее беспорядочно разбросанными элементами. Еще меньше он хотел извлекать какие-либо правила и предсказания на будущее. Совсем наооборот: идеальный вариант – это если из будущего посмотреть в настоящее и увидеть его уже как прошлое.
Например, у доктора Филено умерла дочь. Несколько дней спустя к нему зашел друг, чтобы выразить соболезнования по поводу несчастья. Однако он нашел Филено почти спокойным, как будто девочка умерла более десяти лет назад.
Его горе, еще такое живое, отдалялось от него во времени, отброшенное в прошлое и ставшее его частью. Но надо было видеть, с какой высоты и с каким достоинством он говорил об этом!
В общем, своим методом доктор Филено воспользовался как перевернутым биноклем. Он брал его не для того, чтобы заглянуть в будущее, где, как он знал, все равно ничего невозможно увидеть. Он был убежден, что для него довольно посмотреть сквозь уменьшающие линзы в настоящее, и все вещи тотчас же оказывались маленькими и далекими. Долгие годы он ждал, чтобы написать книгу, которая могла бы, несомненно, стать целой эпохой: «Философия далекого».
Читая роман, я понял, что автор, целиком поглощенный выражением своих идей и выдумыванием заурядной интриги, не сумел постичь всю интеллектуальную значимость этого героя, который один и содержал в себе зародыш подлинного творения. В некотором роде ему даже удалось взять автора за руку и на продолжительном отрезке книги отчетливо выделиться на фоне самых общих и банальных случаев. Но затем неожиданно, изуродованный и истощенный, он как-то скукожился и приспособился к требованиям этого лживого и глупого сюжета.
В тишине ночи я долго не мог заснуть, перед моими глазами стоял этот герой, и я размышлял. Как жаль! В нем было столько материала, что из него можно было бы создать шедевр. Если бы только автор таким возмутительным образом не пренебрег им, если бы он сделал его центром повествования, то вся та искусственность, которая его отличает, смогла бы тотчас измениться и принять естественные формы. И меня охватили боль и негодование за эту прискорбно неудавшуюся жизнь.
***
Итак, войдя в это утро в кабинет позже обычного, я заметил непривычный беспорядок, поскольку доктор Филено уже затесался среди поджидавших меня моих героев, которые, сердитые и раздраженные, накинулись на него, стараясь выставить вон.
«Эй! – воскликнул я. – Дорогие синьоры, а этот каким образом оказался здесь? Я и так потратил на вас слишком много времени, доктор Филено. Чего вы хотите от меня? Вы не мой герой, позвольте же мне спокойно ожидать моих героев и уходите».
Но на лице доктора Филено отразились такая тоска и безнадежность, что тотчас же все мои герои, которые удерживали его, побледнели и отступили назад.
«Не гоните, ради Бога, не гоните меня! Предоставьте мне только пять минут вашего внимания, с позволения этих синьоров, и разрешите мне убедить вас, ради всего святого!»
Охваченный жалостью, я спросил в замешательстве: «Но в чем же вы хотите меня убедить? Я и так знаю, что вы, дорогой доктор, заслужили то, чтобы попасть в лучшие руки. Что же вы хотите от меня? Я сожалею о вашей судьбе, но теперь довольно».
«Довольно? Ах нет, черт возьми! – взвился доктор Филено с дрожью негодования за собственную персону. – Вы так говорите потому, что я не ваш герой! Ваше безразличие, ваше презрение, поверьте, были бы для меня не так жестоки, как эта пассивная жалость, извините меня, недостойная художника! Никто не знает лучше вас, что мы все живые существа, даже более живые, чем те, которые дышат и носят одежду. Возможно, мы менее реальные, но более подлинные! В жизнь рождаются разными путями, уважаемый синьор, да вы и сами хорошо знаете, что природа служит инструментом для человеческой фантазии, чтобы создать произведение искусства. И кто в процессе творческой деятельности создает этот плод, который находит место в человеческой душе, тому самой природой приказано создавать жизнь несравненно более совершенную, чем та, которая рождается из чрева смертной женщины. Кто рождает героя, кому посчастливилось родить настоящего героя, может не бояться смерти. Он никогда не умрет! Умрет человек, писатель, то есть естественный инструмент созидания, но его творение будет жить вечно. А для жизни вечной совсем не нужно каких-либо особых заслуг или умения творить чудеса. Скажите, кем был Санчо Панса? А дон Аббондио? Однако же они живут вечно, потому что им – живому семени – выпала удача найти плодородную почву, найти фантазию, сумевшую взрастить и выкормить их».
«Да-да, дорогой доктор, все это хорошо, – ответил я ему, – но я все еще не понимаю, что вы хотите от меня?»
«Ах, вы не понимаете? – воскликнул доктор Филено. – Может быть, я ошибся адресом? Я случайно попал на луну? Извините, а к какой породе писателей принадлежите вы? Значит, вы в самом деле не понимаете всего ужаса моей трагедии? Удостоиться привилегии родиться героем именно сегодня, то есть тогда, когда материальная жизнь полна таких низких проблем, которые затрудняют, уродуют и истощают любое существование, удостоиться привилегии родиться живым героем, значит, обрести даже в моей ничтожности путь к бессмертию. Да, синьор, а попасть не в те руки – это значит быть несправедливо осужденным погибнуть, задохнуться в этом мире притворства, где невозможно ни вздохнуть, ни охнуть, потому что все фальшиво, ложно, скомбинированно, изощренно. Слова и бумага! Бумага и слова! Если человек запутался в каких-либо обстоятельствах, к которым он не может или не хочет приспосабливаться, он может убежать. Но бедный герой нет! Он прикреплен к этим условиям, пригвожден к своей нескончаемой пытке! Воздуху! Воздуху! Жизни! Но посмотрите... Филено... он дал мне имя Филено... Вам кажется это серьезным, что меня могут звать Филено? Дурак! Осел! Он даже не сумел выбрать мне имя! Я – Филено! И еще я, я, автор «Философии далекого», именно я должен был закончить таким недостойным образом, чтобы разрешить всю эту глупую путаницу. Мне надо было жениться, не правда ли? Жениться во второй раз на этой гусыне Грациелле вместо нотариуса Негрони! Вот какое удовольствие мне выпало! Да ведь это же преступление, дорогой синьор, преступление, которое должно быть омыто кровавыми слезами! А вместо этого что произойдет? Ничего. Молчание. Или, может быть, какая-нибудь уничтожающая критика в двух или трех газетках. Возможно, какой-нибудь критик воскликнет: «Как жаль этого несчастного доктора Филено! Он был хорошим героем!» И на этом все закончится. Я осужден на смерть, я, автор «Философии далекого», которую этот дурак даже не догадался позволить мне напечатать за мои собственные деньги! Эх, да чего уж там... И как это меня угораздило жениться во второй раз на этой гусыне Грациелле? Ах, не позволяйте мне думать об этом! Скорее, скорее принимайтесь за работу, дорогой синьор! Вы сейчас же освободите меня! И дадите мне ту жизнь, которую вы понимаете, которая заключена во мне!»
После этого предложения, яростно брошенного в заключение длиннейшей исповеди, я некоторое время пристально смотрел в лицо доктору Филено.
«Вы в затруднении? Вы слишком щепетильны? – смущенно спросил он. – Но это же все законно, не сомневайтесь, это законно! Это есть ваше священное право – взять меня к себе и дать мне ту жизнь, которую не сумел дать этот дурак. Это ваше и мое право, понимаете?»
«Это ваше право, дорогой доктор, – ответил я, – и, как вы полагаете, это даже законно. Но я такими делами не занимаюсь. Бесполезно настаивать. Я этим не занимаюсь. Попробуйте обратиться в другое место».
«И к кому же вы хотите, чтобы я обратился, если вы?..»
«Не знаю! Попытайтесь. Может быть, это даже не потребует больших усилий, и вы найдете писателя, полностью убежденного в законности этого права. Если же нет, то послушайте меня, дорогой доктор Филено. Но вы на самом деле написали «Философию далекого»?»
«То есть как? – подпрыгнул он, отступая на шаг и прижимая руки к груди. – Вы можете сомневаться? А, понимаю, понимаю. Это вина моего убийцы! Он дал идею моей теории мимоходом, едва-едва, намеками, совсем не предполагая, какую выгоду можно извлечь из открытия перевернутого бинокля».
«Хорошо, хорошо... но а вы-то, извините, сами?»
«Я? Что я?»
«Вы жалуетесь на своего автора, но сумели ли вы сами, дорогой доктор, извлечь настоящую выгоду из вашей теории? Вот что я, собственно, хочу сказать. Если вы, как и я, серьезно верите в достоинства вашей философии, почему бы вам не применить ее к собственному случаю? Вы ищете теперь между нами писателя, который бы осветил вас бессмертием? Но посмотрите, что говорят о нас, бедных современных писателишках, наиболее уважаемые критики. Мы есть и нас нет, дорогой доктор. Посмотрите вместе с нами сквозь ваш знаменитый перевернутый бинокль на события наиболее значительные, факты наиболее яркие и достойные восхищения наших дней. Мой дорогой доктор, я очень боюсь, что вы не увидите никого и ничего. Так идите и утешьтесь, а еще лучше смиритесь и позвольте мне поджидать моих бедных героев, которые хоть бывают и скверными, и строптивыми, но у них, по крайней мере, нет таких сумасбродных амбиций, как у вас».
Подготовила и перевела с итальянского Ирина Баранчеева
[На первую страницу журнала «Меценат и Мир»]
[В раздел «Италия»]
Дата обновления информации: 02.02.12 16:48